обязанности надо быть в полном обладании сил, я могла лишь безмолвно преклониться.
Царь не поехал по Садовой. Тут Перовская выказала, в свою очередь, полное самообладание. Быстро сообразив, что путем, по которому государь поедет обратно, будет набережная Екатерининского канала, она изменила весь план, чтоб действовать уже одними бомбами. Она обошла метальщиков и поставила их на новые места, условившись о сигнале, который она даст. В начале 3-го часа один за другим прогремели два удара, похожие на пушечные выстрелы: бомба Рысакова разбила карету государя, бомба Гриневицкого сокрушила императора: смертельно раненные, и царь, и метальщик через несколько часов были бездыханны.
День спасла Перовская и заплатила за него жизнью.
Я познакомилась с Софьей Львовной в 1877 году в Петербурге, когда она, как подследственная по «делу 193-х», находилась на поруках. Ее привела ко мне Корнилова и оставила ночевать. Ее наружность обратила на себя мое внимание: она походила на молодую крестьянскую девушку, в сорочке деревенского покроя, с небольшой русой косой, светло-серыми глазами и по-детски округленными щеками. Во всем ее белом, миловидном личике было много юного, простого и напоминающего ребенка. Этот элемент детского в лице сохранился у нее до конца, несмотря на трагические минуты, которые она переживала в мартовские дни. Глядя на простоту всей ее внешности, никто не подумал бы о среде, в которой она родилась и провела детство и отрочество, а общее выражение лица, с мягкими линиями, совсем не говорило о сильной воле и твердом характере, которые ей достались, быть может, с отцовской стороны. Вообще в ее натуре была и женственная мягкость, и мужская суровость. Нежная, матерински-нежная к людям из народа, она была требовательна и строга по отношению к единомышленникам, а к политическим врагам — к правительству — могла быть беспощадной, что приводило почти в трепет Николая Евгеньевича Суханова: его идеал женщины никак не мирился с этим. Когда кончился «процесс 193-х», ее квартира была центром, в котором сходились товарищи по суду, но только «протестанты», не признававшие этого суда и не присутствовавшие поэтому на заседаниях его. Сильная личность Мышкина с его знаменитой речью на суде произвела на нее такое впечатление, что мысль об освобождении его из централа Харьковской губ[ернии] сделалась ее idee fixe.[23] Много энергии отдала она на попытки осуществления ее. Самыми близкими и любимыми товарищами Перовской были люди, выдающиеся по своим духовным качествам, но совершенно непохожие друг на друга, — один полный блеска, другой — совершенно лишенный его: Желябов и Фроленко — «Михайло», как она и все товарищи звали его. На Воронежском съезде я впервые встретилась с этими двумя, и Перовская, знавшая их и до этого, много говорила мне об их превосходных качествах, но можно было заметить, что, как ни ценит она «Михайлу», Желябов прямо восхищает ее.
Перовская, согласно идеалам нашей эпохи, была великой аскеткой. В один из мартовских дней она обратилась ко мне: «Найди мне рублей 15 взаймы. Я истратила их на лекарства — это не должно входить в общественные расходы. Мать прислала мне шелковое sortie de bal,[24] портниха продаст его, и я уплачу долг». До такого ригоризма у нас, кажется, еще никто не доходил. В те же памятные дни я познала всю ее деликатность и бескорыстную заботу о товарищах. Дело состояло в следующем: после ареста Желябова 27 февраля квартира его и Перовской была тотчас же очищена от нелегального имущества и покинута. С этого дня и до 10 марта, когда Перовскую арестовали близ Аничкина дворца, она ночевала то у одних, то у других друзей. При тогдашних обстоятельствах такое неименье своего угла было особенно тягостно и совершенно не вызывалось необходимостью, так как мы имели несколько своих общественных квартир, где каждый товарищ мог считать себя равноправным хозяином и быть как у себя дома. Вот разгадка: в то время, время диктатуры Лорис-Меликова, не уберегшего императора от руки террористов, в Петербурге среди полиции, как и среди жителей, поднялась паника. Полиция, недосмотревшая, должна была оправдать себя и подняла все на ноги для отыскания крамолы. Самые зловещие слухи ходили в перепуганной публике: говорили о повальных ночных обысках не только целых домов, но и целых кварталов. А мы, народовольцы, одного за другим теряли своих членов, которых арестовывали неожиданно, на улице или на квартирах, без признаков какого-либо слежения, как будто по чьему-то невидимому указанию.
«Верочка, можно остаться у тебя ночевать?» — спросила меня Перовская за день или два до ее ареста. Я смотрела на нее с удивлением и упреком: «Как это ты спрашиваешь? Разве можно об этом спрашивать?» — «Я спрашиваю, — сказала Перовская, — потому что, если в дом придут с обыском и найдут меня, тебя повесят». Обняв ее и указывая на револьвер, который лежал у изголовья моей постели, я сказала: «С тобой или без тебя, если придут, я буду стрелять».
Такова была душа Перовской, частица души ее, потому что только частица ее была приоткрыта мне: в то спешное время мы слишком поверхностно относились к психологии друг друга: мы действовали, а не наблюдали.
Она была женщина: ей могло быть больно, физически больно. Когда в черном арестантском халате во дворе Дома предварительного заключения ее возвели на колесницу, посадив спиной к лошади и повесив на грудь доску с надписью «цареубийца», то руки ее скрутили так туго, что она сказала: «Отпустите немного: мне больно».
— После будет еще больнее, — буркнул грубый жандармский офицер, наблюдавший за всем поездом.
Это был тюремщик Алексеевского равелина, где немного спустя медленной смертью умерщвляли наших народовольцев, он же — последний комендант нашего Шлиссельбурга — Яковлев. На Семеновский плац привезли таким же образом остальных четырех первомартовцев: Желябова — крестьянина, создателя бомб — сына священника Кибальчича, рабочего Тимофея Михайлова и студента мещанина Рысакова. На эшафоте Перовская была тверда всей своей стальной твердостью. Она обняла на прощанье Желябова, обняла бы Кибальчича, обняла бы Михайлова, если б было можно. Но не обняла бы Рысакова, который, желая спастись, выдал Тележную улицу и погубил Саблина, застрелившегося, погубил Гесю Гельфман, умершую в Доме предварительного заключения, погубил Т. Михайлова, которого привел на эшафот.
Так умерла, Перовская, верная себе в жизни и в смерти. <…>
А. П. Прибылева-Корба
ИВАН ПАНТЕЛЕЙМОНОВИЧ ЕМЕЛЬЯНОВ
<…> В 1880 году, во время моих посещений приветливой и славной семьи Анненских, оба говорили мне про своего воспитанника Емельянова, жившего у них. Однажды они рассказали мне историю его появления в их доме. Он был сыном псаломщика, проживавшего где-то на юге России. Семья была очень бедная, и отец по просьбе своего брата, служившего в Константинополе при русском посольстве, решился отдать ему маленького Ваню на воспитание. Так как дядя Емельянова не стеснялся в деньгах, то он захотел дать племяннику хорошее воспитание, непременно в Петербурге, под руководством добросовестных и интеллигентных людей.
Кто-то из русских в Константинополе был знаком с Анненскими и посоветовал обратиться к ним. С ними списались, и они дали согласие на принятие к себе на воспитание Емельянова, который был привезен к ним в виде маленького турка — в шароварах, куртке и красной феске. Первоначально Емельянов был помещен в Петербурге в реальном училище, но так как он был плохо подготовлен к систематическому учению, то его взяли из реального и поместили в ремесленное училище, которое пришлось Емельянову по сердцу, так как он имел большую склонность к физическому труду и в ручных работах проявлял большое искусство. Воспитывался он на средства дяди и в училище считался одним из лучших учеников. Когда он кончил курс учения, ремесленное училище на свой счет послало его за границу для усовершенствования в работах по дереву. Насколько мне помнится, специальностью Емельянова была резьба по дереву. За границей он пробыл довольно долго и вернулся хорошо подготовленным мастером.
В 1880 г. Емельянов по-прежнему жил у Анненских, и, бывая у них в эту зиму, я видела молодого человека, недавно переставшего быть мальчиком. Анненские говорили мне, что он узнал о революционном движении в России, может быть, даже у них в доме, где нетрудно было заразиться духом времени. Николай
