– Вас просят не шуметь, – сказал официант.
– Я буду шуметь, как мне будет угодно, – сказал Саксель.
Подошел другой официант, потом еще один, потом заведующий, потом еще один официант. Мы оказались на улице и зашагали в ночь.
– Грязная забегаловка, – сказал Саксель, – просто помойка.
Он чистил свою шляпу рукавом пиджака. У меня в голове звенело. Мы пошли по бульвару Распай.
– Реальны, – сказал я, – они реальны.
Потом мы шли по улице Бак до Сены. На ее водах покачивалась луна. Передо мной сидел неподвижный араб. Я находился на дороге, которая ведет от Бу Желу к Баб Фету, я заляпан грязью: лазурь и случайное облачко.
Эта зима была очень дождливой; с ноября по февраль тепло и сыро – гнилая погода, и часто случалось так, что я гулял под дождем, то один, то с С., то с этой женщиной, которую я встретил однажды вместе с белокурой подружкой Оскара. Ты помнишь, капли воды заставляли блестеть ее черный плащ, и мы в конце концов прятались в каком-нибудь пригородном бистро, откуда возвращались на трамвае, медленном, гремящем. С первого дня, когда мы вышли на улицу вместе, я перестал удивляться тому, что могу говорить о себе и, больше того, слушать рассказы другого. Мои глаза еще моргали, глядя на мир, но я все-таки глядел на него. В ушах гудело, руки дрожали; я выныривал из этой воды, которой заведует небо, из этой земли, в которой тлеет огонь, и смотрел, и слушал, как под мостами течет Сена. В первый раз мы прошли по набережным до площади Валюбер и оттуда начали свой путь в двенадцатый раз.
– А вот здесь я стал военным, – сказал я у казармы Рёйи и поведал о своем армейском прошлом, но я не буду делать этого здесь еще раз, можете не опасаться. В другой раз я показал ей дом, в котором родился. Через улицы Парижа я вновь обретал свою память. Я должен был вновь узнать то, что хотел забыть. Так, однажды она заметила, я уж не помню по какому поводу:
– Значит, у вас нет родственников? Я ответил:
– У меня есть дядя, который выдает мне маленькую пенсию. Я выходил от него, когда встретил вас в первый раз.
Этот ответ ее не удовлетворил. Чуть позже я сказал:
– Это грустная история. Я брошенный ребенок. Была ли эта фраза похожа на шутку?
– Да, родители бросили меня на мостовой, где-то под воротами, мне было восемнадцать лет.
Я точно знаю, что в этот момент мы шли по набережной Вальми. Мы остановились поглядеть на канал, по крайней мере, я точно помню, что это было в тот раз.
– Вам кажется, что это нелепая история, ну да, мои родители выставили меня за дверь, потому что я завалил экзамен. Вы не поверите, потому что я не смог поступить в Политехническую школу. Мой отец жил ради того, чтобы я поступил в эту школу, смешно, не правда ли? А я, понимаете, не поступил. И оказался на улице в прямом смысле слова.
– Только, – прибавил я, – я начинаю врать. Обманывать нехорошо, не так ли? История еще смешнее, чем вы думаете, потому что я не завалил экзамен, это не совсем так. Не пойти ли нам в парк Бют-Шомон? По правде говоря, я сжульничал. Это был страшный скандал. Мой отец – уважаемый человек, он счел себя обесчещенным. Передо мною закрылись все двери науки. Дурацкая история, вы не находите?
– Но почему вы сделали это…
– Откуда я знаю. Все случилось внезапно – так, нашло что-то. А теперь, что же мне теперь делать, никого никогда не заинтересуют мои работы, я как прокаженный, понимаете, для тех людей, которые никогда не совершали глупостей, и они правы, вы не находите? Впрочем, я не думаю больше об этом, не стоит труда. Всю жизнь я буду ходить с ярлыком придурка. Это мальчишеские выходки, но у них ощутимые последствия. Ничто не стирается и никого не прощают – таков закон. Но что же, что же я делаю, скажите мне, что же я делаю со своей жизнью?
Естественно, с Сакселем я не говорил о таких вещах, слова слишком сильно обжигали мне горло, я предпочитал разъяснять ему некоторые понятия дифференциального и интегрального вычисления. Он же давал мне читать свои стихи, а также маленькие брошюрки, которые издавали его друзья и которые я поначалу принял за теософские публикации. Но скоро я заметил, что их авторы ожидали с большим нетерпением пришествие антихриста, а не бледного коня. И ради освобождения духа и пролетариата рекламировали в своих брошюрках кашу на «инфрапсихической и подсознательной основе» из метапсихики, диалектического материализма и «примитивного сознания», что, впрочем, поразило меня меньше, чем оглушительные дифирамбы, которые пелись в этих изданиях некоему Англаресу, лидеру группы, облеченному, как намекалось, величайшей исторической миссией и бывшему, как сообщил мне Саксель, доктором медицины (по своему положению). Так как я никогда до сих пор не изучал разнообразных предметов, которые пропагандировали его друзья, – от хиромантии до сталинизма, включая учение Папюса и криминологию, я был вынужден просить Сакселя, чтобы он мне кое-что объяснял; но вместо того чтобы посвятить меня в основы теории, он предпочитал рассказывать о жизни Англареса, насквозь пронизанной тайнами и необычными происшествиями, или о жизни его друзей, не менее исключительной, или же он описывал, как безобразно и бесстыдно живут их враги и противники. Англарес в самом деле имел врагов – несколько соперничающих группировок, состоящих, как говорил он, – а Саксель за ним повторял – из шпиков и гомосексуалистов. Так Саксель подготавливал меня к тому, чтобы «вступить в контакт», по его собственному выражению.
Прошла почти вся зима, прежде чем Саксель счел меня готовым. Он говорил мне об Англаресе сначала время от времени, периодически, потом довольно часто. Однажды он решился:
– Хотите пойти со мной в полдень на площадь Республики?
На террасе одного из кафе этой площади встречались Англарес и несколько личностей, выдающих себя за его выдающихся друзей, впрочем, все они считали себя таковыми, как я мог убедиться в дальнейшем. Среди нескольких рассеянных по террасе групп я сразу же отличил того, к кому мы должны были присоединиться: Англареса было видно издалека. Он и в самом деле носил очень длинные волосы, носил также черную широкополую шляпу и вдобавок носил пенсне, которое крепилось к его правому уху толстым красным шнуром. Он мог бы показаться фотографом из старых времен, если бы красный галстук не указывал на модернистские замашки. Окружавшие его молодые люди, напротив, не выделялись ничем эксцентричным; все они были моего поколения, тогда как Англарес выглядел значительно старше.
