Мерси застыла как вкопанная, глазами ища у меня помощи, но я была бессильна перед материнской яростью и могла лишь смотреть, как Мерси отправляется на скотобойню. Она попробовала возразить:
— Я вправду ношу ребенка. Ричард должен на мне жениться, иначе мне конец.
Мать ничего не сказала и лишь выжидающе стояла у стола с грозным видом. Я видела, как на лице Мерси хитрость сменилась ужасом. Но возможно, решив, что их забав с Ричардом было достаточно, чтобы ввести в заблуждение ее мучительницу, она взобралась на стол и легла на спину. Мать быстро задрала Мерси юбку, заставила ее согнуть ноги и рывком развела колени. Я отпрянула от стола, но все же успела кое-что рассмотреть. Несмотря на рассказы Маргарет, я толком не представляла, как выглядит зрелая женщина. Словно зачарованная, я наблюдала, как мать умело ее осматривает, а затем опускает юбку. Отойдя от стола, мать сказала:
— Твоя девственная плева невредима. Было бы удивительно, если бы ребенок прошел по родовому каналу, прежде чем в нем побывал мужчина.
Мерси села, громко причитая:
— Я ношу ребенка, я ношу ребенка!
Последнее слово она произнесла с завыванием, но мать это не тронуло. Мерси сидела на столе, рыдая и всхлипывая, пока не поняла, что это совершенно бесполезно. Она спрыгнула со стола и оправила помявшиеся юбку и фартук. Она собралась с духом и, утерев мокрый нос рукавом, сказала:
— Это из-за того, что я связана долговым договором, вы считаете, что я не пара вашему сыну. Не важно, что вы там говорите, он обязан на мне жениться и купить то, чем уже попользовался. Вы думаете, я нищая? Да у нашей семьи ферма в Топсфилде была получше вашей. Эта по сравнению с ней просто навозная куча.
Мне показалось, мать сперва готова была ее пожалеть, но все изменилось, когда Мерси перешла к оскорблениям.
— Твое положение незавидно. Ничего не поделаешь. Обстоятельства сделали тебя рабыней, но ты не получишь в мужья моего сына вовсе не поэтому. А потому, что ты подлая воровка и лгунья, которую я не потерплю в своем доме ни секунды. Я дала тебе кров, одевала и кормила, а ты отблагодарила тем, что крала еду у моих детей. Не думай, будто я не знаю, что ты таскала продукты, крала шерсть и срезала верхушки со свечей. Ты бы украла и прялку, если бы смогла спрятать ее под юбкой. За воровство я бы тебя еще могла простить, но не за ложь. Лгунью я не потерплю.
— Сама ты лгунья! — закричала Мерси, и ее белое лицо покрылось красными пятнами и пожелтело. — Ты и твой никчемный сынок. Он обещал на мне жениться, и я дала ему, чтобы скрепить сделку. Но твой сосунок не смог войти в женщину, даже когда ему совали нужное место прямо под нос. Если прогоните из дому без свадьбы, клянусь, я всей деревне расскажу, что у вас дом полон ублюдков.
Ее срывающийся голос прервала тяжелая пощечина, которую влепила ей мать. Мерси схватилась рукой за горячую щеку, а из уголка ее рта тоненькой струйкой потекла слюна.
— Я делала вид, будто не замечаю, как ты строишь глазки Ричарду и бессовестно к нему пристаешь. Но если бы я знала, что ты путаешься с ним под нашей крышей, я бы вытаскала жалкие остатки твоих волос, все до единого. По крайней мере, у Ричарда хватило ума не доставать из штанов свою палку. Было бы ради кого — на тебя даже индейцы не позарились.
Никогда прежде мне не доводилось видеть такой яростной ненависти, что отразилась на лице Мерси Уильямс в ту минуту. Она окинула взором нас обеих, и я в страхе прижала к себе Ханну. Собрав свои скудные пожитки, Мерси ушла, и только через несколько дней мы узнали, что ее взяли к себе Чандлеры. Они жили неподалеку, по другую сторону Бостонского тракта, и держали постоялый двор, так что с готовностью выкупили у отца остатки долговых обязательств Мерси. Не знаю, какую она наплела историю, но отец с Чандлером был честен и сказал ему, что Мерси хорошая работница. В тот вечер после разговора с матерью отец помрачнел и кивком велел Ричарду выйти. Они отправились в амбар, где пробыли довольно долго. Когда Ричард вернулся в дом, он с трудом передвигался из-за рубцов от ремня, но, казалось, на душе у него полегчало.
Той ночью я лежала в постели одна и напевала себе под нос песенку француза-зверолова. Но вскоре пришлось остановиться, так как я уже успела забыть некоторые слова. Я прижала к губам куклу Маргарет, но, не почувствовав иголки, подняла у куклы юбку и увидела, что иголка пропала. Я от всей души надеялась, что в скором времени она вопьется в воровские пальцы Мерси, у нее сведет челюсти и она умрет медленной мучительной смертью. Среди ночи Ханна забралась ко мне в постель. Я прижала к себе ее маленькое тельце и прошептала:
— Мерси теперь нет. Тебе уже два года, и, как большая девочка, ты теперь всегда будешь спать со мной в одной постели.
Мои руки все еще пахли розмарином, и я была рада, что он заглушал мускусный запах Мерси, которым пропитались простыни: то был запах тайных женских мыслей и желаний. Я заснула, думая о быстром огне пожаров и лесных тропах, ведущих куда-то на север.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В те первые дни сентября я часто пряталась в тени прохладных шуршащих кукурузных стеблей, что росли у нас в огороде. Начали созревать кабачки и фасоль, и я медленно собирала их в фартук, зная, что меня ожидает куда менее приятная работа по дому или в амбаре, где было невыносимо жарко. Мы собрали с поля почти восемь мешков кукурузы, и наш рацион теперь не обходился без маленьких крепких зернышек, молотых, размятых или превращенных в соус для дичи, которую подстрелил отец. Мы запекали молодые кукурузные початки на углях, ели как мамалыгу, смешанную с золой и запеченную с фасолью и кабачками. Позднее, в новом году, когда клены начнут давать сок, мы будем смешивать кукурузную крупу с кленовым сиропом и мукой и печь индейские пудинги. Потребуется много сиропа, чтобы перебить отчетливый вкус кукурузных зерен, пролежавших в плетеных корзинах в течение долгих месяцев.
Я зашла подальше в тень и наткнулась на пугало, чья голова и плечи возвышались над шелковистыми кукурузными метелками, колыхающимися на ветру, подобно толпе подданных, приветствующих своего короля. На самом деле пугало было сделано из длинной лопаты, на которой кладут в печь хлеб, и ветки орешника, привязанной к ней так, что получались руки. Мы нарядили его в совсем древние отцовские штаны и куртку, те самые, в которых он прибыл в колонии из старой Англии. Красная шерстяная куртка, с синими манжетами и заштопанным разрезом на рукаве, давно вся выцвела. Несколько недель назад я застала отца на этом самом месте. Он смотрел на пугало, будто это был человек, которого он считал давным-давно умершим. День клонился к вечеру, тени становились длиннее. Отец любил это время, и, поскольку он был в хорошем расположении духа, я отважилась спросить, о чем он думает. Не оборачиваясь, он сказал:
— Вспоминаю то, что давно надо было бы забыть. Но прошлое следует за человеком как тень. — Почувствовав на себе мой вопросительный взгляд, он кивнул. — Ну что ж, Сара, задавай свой вопрос.
— Это солдатская куртка? — спросила я.
— Да, — ответил он тихо.
— А в каком бою тебе так пропороли рукав? — спросила я, подойдя ближе.
— Дело было в Ирландии. — (Его ответ меня удивил. Раньше я думала, что он воевал лишь в старой Англии.) — Я был в армии Кромвеля и сражался с католиками.
Мне не раз приходилось слышать, как в молитвенном доме католиков называли идолопоклонниками и кровопийцами, такими же злодеями, как сам Люцифер.
— Тебя ранил ирландский солдат? — взволнованно спросила я, указав на его руку. Я знала, что там, от локтя до запястья наподобие змеи идет ужасный шрам.
Он покачал головой и сказал:
— Нет. Это был простой человек, который защищал свой дом и семью.
Его ответ разочаровал меня своей обыденностью.
Я нахмурилась и стала думать, о чем бы еще спросить. Когда же я подняла голову, чтобы задать
