Чудесно протекали все эти три времени года среди обширных, не отмеченных на карте диких и глухих областей между Большим Невольничьим озером и Скалистой рекой, в тысячах миль к северу от цивилизации. После обильных зимних снегопадов весна расцвела так пышно, что немногочисленные жители здешних лесов не видели прежде ничего подобного. И лето оказалось чрезвычайно обильным. Три месяца благословенная земля истекала молоком и медом, согретая ласковой улыбкой Создателя. Ветки кустов провисали под тяжестью ягод и плодов, сочных и сладких. В мягкой высокой траве, в глубоких болотах, даже на деревьях висели сокровища для консервирования и заготовок впрок. Дикая лесная земляника росла под ногами так густо, что пачкала красным сладким соком сапоги Гастона Руже и его миловидной супруги Жанны, когда они выходили собирать ее. Черная смородина, крупная, как виноград, свисала великолепными угольно-черными фестонами на материнских кустах; малина и ирга круглолистая просто усыпали землю спелыми ягодами там, где они росли, а красная рябина с ее рубиновыми гроздьями — изумительно вкусными при консервировании и почитаемыми за лакомство всеми дикими лесными обитателями — в солнечный день за полмили казалась объятой пламенем, и ветви ее ломились от непосильной ноши. В это время года казалось, будто Природа вдруг неожиданно стала расточительно-беспечной, за что, несомненно, ей предстоит расплачиваться ценой будущих лет, ибо мера была переполнена настолько, что битком набитые в нее сокровища буквально переливались через край.
И дикий мир, казалось, блаженствовал в довольстве и счастье. Немногочисленные люди, обитавшие тут и там в этой первозданной глуши, заполняли погреба и амбары, заготавливая впрок щедрые дары природы на предстоящую зиму. Все живые существа жили в беззаботной и сверхизбыточной роскоши. Черные медведи этим летом так разжирели, что длина их чуть ли не сравнялась с шириной. Все, кто имел когти, копыта или крылья, плодились и размножались в краю изобилия. Приближалась осень с ее первыми холодными ночами, и с ее приходом новая животворная струя влилась в кровь всех жителей лесных дебрей, словно тонизирующее средство, призванное расшевелить и разбудить их от ленивой апатии, обусловленной чрезмерной праздностью и перееданием. И леса, сначала незаметно, потихоньку, начали выдавать нежные и интимные голоса, которые вскоре протрубят в полную силу, провозглашая триумфальный приход сентября — «месяца, когда олень чешет рога», — ибо уже теперь, когда август еще не миновал, золотые и желтые заплатки с каждым прошедшим днем все в большем количестве начали появляться среди зеленой и пурпурной листвы лесов и болот. И однажды ночью, сидя под звездами перед своей бревенчатой хижиной, Гастон Руже и его темноволосая Жанна услыхали высоко над головой трубный клич гусей. Пальцы Гастона легли на струны его старой скрипки, и он тихонько запел песню, слова которой странно прозвучали здесь, на севере, далеко от страны Тимискаминг и Тимагами, где родилась черноволосая Жанна; мечтая об этой стране, она присоединила к нему свой еще более тихий и нежный голос:
И тут, словно в ответ на их еле слышные голоса, из далекого леса, расположенного к югу, донесся долгий тоскливый вой. Рука Гастона нашла руку Жанны, и он произнес с ноткой благоговения в голосе:
— Это собака-волк, моя Жанна. Лето уже почти на исходе: вскоре он покинет нас окончательно и навсегда вернется в свои дикие края. Когда начнут собираться волчьи стаи, тогда он уйдет. И — tonnere! — мне очень жаль!
В двух милях отсюда Быстрая Молния пропел свою тоскливую песню. Один лишь раз, подняв голову к звездам, он попытался излить в голосе всю печаль своего одиночества. Затем он сел на краю желтой полянки — один как перст — и молча сидел, охваченный тягостным чувством, которое все сильнее угнетало его по мере приближения осенней поры. Ибо для него нынешнее лето вовсе не было раем, каким оно являлось для всех остальных диких обитателей леса. Пища — в изобилии. Приятные теплые дни и ночи. Яркое солнце и величественная луна. Но в течение всех этих роскошных летних дней скрытая тоска, словно зловещая раковая опухоль, разъедала его покой и его счастье.
Не то чтобы он тосковал по далекой северной стране, где он родился и где жил суровой, но полнокровной жизнью, возглавляя стаи белых волков. Не то чтобы он тосковал по мрачной и унылой тундре и бесплодным снежным равнинам арктического побережья, куда, двадцать поколений тому назад, судьба забросила Скагена, огромного дога, подарившего ему жизнь среди волков. Месяцы изобилия в южных лесах заставили его забыть многое из всего этого. Он больше не вспоминал о свирепых погонях под переливающимися многоцветными полотнищами Северного Сияния, о крови, обагряющей снег и лед, о великих битвах, в которых он участвовал, и о страшных дуэлях, в которых он побеждал за эти годы его жизни. Он больше не помнил Балу, огромного вожака стаи, с которым он дрался за первенство и которого убил; он забыл стадо домашних оленей Оле Джона и ледяной загон, где произошла кровавая резня; память не напоминала ему больше о днях, неделях и месяцах ужасного голода и борьбы за существование. В этом отношении Природа милостива к животным. Она не разрушает память о том, что прошло, но потихоньку усыпляет ее; и память спит, пока что-нибудь снова не пробудит ее к жизни, — возможно, даже годы спустя. Быстрая Молния, например, совершенно забыл ненавистный запах эскимосских собак, но если бы этот запах вдруг коснулся его ноздрей, он тут же вспомнил бы его и прежняя ненависть вспыхнула бы в нем. Уопаск, полярный медведь, стал теперь всего лишь призраком из прошлого, но если бы Быстрая Молния неожиданно встретил Уопаска в этих южных лесах, он тут же вспомнил бы ужасную битву в трещине ледяной горы, где он вступил в единоборство с медведем за Светлячка, свою подругу.
Именно Светлячок, дружба с прекрасной колли, шотландской овчаркой, заставляла бодрствовать его память, направляя ее в определенное русло; и из-за нее тоскливое чувство разъедало его изнутри, как злокачественная опухоль. Странное противоречие жило в его мозгу, постоянно, непрерывно, неизменно. И заключалось оно в его взаимоотношении с человеком. Все, что ни происходило между ним и человеком и между ним и Светлячком, составляло сущность и смысл его существования, пульсирующую память его жизни. Это в определенной мере происходило оттого, что спустя двадцать поколений волков кровь Скагена опять струилась в его жилах. Он был выходцем из прошлого. С душой собаки и с кровью, на девять десятых принадлежавшей дикому волку, он тосковал, как тосковал бы Скаген, по руке человека, женщины, ребенка; однако врожденное чувство упрямо твердило ему, что именно они — самые опасные из всех его врагов на земле.
И поэтому Светлячок, его подруга, не могла заставить его понять себя. И природа была бессильна помочь ему разобраться в том, что находилось за пределами его возможностей; иначе многие вещи и явления стали бы очевидными для него. Он бы понял, например, что Светлячок была собакой белого человека — белой женщины, которая послала ее охранять хозяина на корабле, очутившемся в ледяном плену студеного Полярного Моря. На борту корабля хозяин умер и был погребен под каменной пирамидой на берегу, и Светлячок, шотландская овчарка, часто приходила туда, чтобы полежать на снегу рядом с могилой и погрустить о мертвом. Этого Быстрая Молния не забыл, ибо все, что произошло между ним и Светлячком, явственно жило в его памяти: встреча с ней, начало их дружбы, ее верность, ее отвага; то, как она
