— Великий Боже! — ахнул Кент — Маретт!..
Девушка быстро обернулась к нему.
— Нет, нет, я вовсе не имела в виду, что он меня оскорбит или попытается обидеть! — воскликнула она с грозной ноткой в голосе. — Да я бы прежде убила его! Зря я сказала вам это. Но вы не должны задавать мне вопросов! Не смейте допрашивать меня, слышите!
Она вся дрожала. Кент никогда еще не видел ее такой возбужденной, и, глядя на ее решительную фигуру, он вдруг почувствовал, что вовсе не боится за нее. Она не бросала слов на ветер. Она действительно будет бороться. И убьет, если в этом возникнет необходимость. Сейчас она открылась ему с новой, необычной стороны, так, как он никогда не представлял ее до сих пор. Он вспомнил картину, с которой давным-давно познакомился в Монреале. Это была «L'Esprit de la Solitude» — «Дух Пустыни» — кисти Коннэ, франко-канадского живописца, гения далеких лесных дебрей, черпавшего вдохновение из самого сердца дикой природы. И эта картина стояла сейчас перед ним во плоти, живая и трепещущая. Грубость и неряшливость красок исчезли, но чудесная одухотворенность, которой она дышала, осталась. Окутанная густой мантией спадающих в беспорядке волос, чуть приоткрыв алые нежные губы, вся во власти обуревавших ее чувств, Маретт для Джима Кента, как некогда для Коннэ его модель, была олицетворением души самого Великого Севера. Ему казалось, что от нее исходит дыхание благословенной страны, расположенной далеко в низовьях Долины Трех Рек; ее почти первобытное, дикое приволье; ее красота, ее солнце, ее грозы и бури; ее трагедии, ее страдания и ее песни. В ней было мужество и величие Севера. Кент видел это, а теперь и ощущал всей душой, и ни с чем не сравнимое чувство восторга и благоговения нахлынуло на него, как весенний паводок.
Кент помнил ее тихий, нежный смех; помнил, как она насмехалась над ним, когда он думал, что умирает; как поцеловала его, как боролась за него, как прижалась к нему, испугавшись вспыхнувшей молнии. А сейчас она стояла, удерживая в руках пушистую лавину распущенных волос, гневно сверкая огромными потемневшими глазами, в которых ежеминутно готова была разразиться буря. Мгновение назад девушка была так близка, что Кент почти готов был схватить ее в объятия. И вдруг она отдалилась от него настолько, что он не рискнул бы даже коснуться ее руки или прядки волос. Она менялась, как солнце, как облачко, как ветер, и каждая перемена добавляла ей новое очарование. Сейчас это была гроза. Гроза отражалась в ее глазах, в руках, во всем ее облике. Кент ощущал мощный электрический заряд в глухих словах, произнесенных гневным дрожащим голосом: «Не смейте допрашивать меня, слышите!» Все в комнате, казалось, вздрогнуло и замерло на мгновение в ожидании надвигающегося взрыва ее негодования. Но даже и в этот напряженный момент Кент, будучи реалистом, не мог не отметить хрупкость и стройность девичьей фигуры, настолько легкой и миниатюрной, что он, пожалуй, без большого усилия мог бы подбросить ее к потолку. И тем не менее он стоял перед ней потрясенный, как неофит перед явившейся ему богиней.
— Ладно, не буду задавать вам вопросов, раз вы так смотрите на меня, — сказал он, вновь обретя дар речи. — Не стану спрашивать, что за цену может потребовать от вас Кедсти, поскольку платить вам все равно не придется. Если вы не отправитесь со мной, я и шага отсюда не сделаю. Пусть лучше меня повесят. Заметьте: я не задаю вам вопросов, так что не стреляйте; но если вы сказали мне правду и если вы действительно с Севера, то вы вернетесь туда со мной, — или я никуда не уеду. И ничто не сможет сдвинуть меня с места ни на дюйм!
Девушка глубоко и облегченно вздохнула, как будто с ее плеч свалился непосильный груз. Опять ее глаза цвета лесных фиалок выглянули из тучи на солнечный свет, и дрожащие губы неожиданно сложились в улыбку. Это не была извиняющаяся улыбка. В ней светилась быстрая и внезапная радость, которую девушка и не пыталась скрывать.
— Очень мило! — сказала она. — Рада слышать это от вас. Никогда не думала, что так приятно иметь кого-то, кто выражает желание быть повешенным из-за тебя! Но вы уедете. А я нет. Сейчас не время объяснять причины, потому что инспектор Кедсти скоро вернется, а я еще должна высушить волосы и показать вам, где вы будете прятаться, — если, конечно, в этом возникнет необходимость.
Девушка снова принялась расчесывать волосы. В зеркале Кент заметил, что улыбка все еще дрожит у нее на губах.
— Я не допрашиваю вас, — Кент предусмотрительно оставил себе лазейку для отступления, — но если бы вы могли понять, как невыносимо блуждать в потемках! Где сейчас Кедсти? Как вас нашел Дерти Фингерс? Зачем вы убедили всех, будто уезжаете из поселка, а потом снова вернулись? И еще… до чего мне хочется узнать хоть что-нибудь о вас! Если бы вы поняли мои мучения, то я почти уверен, что вы приоткрыли бы слегка завесу тайны и удовлетворили мое любопытство хоть вкратце, пока сохнут ваши волосы!
— Во всем виноват Муи, старый индеец, — ответила девушка. — Каким-то образом он узнал, что я здесь, а затем и мсье Фингерс сам пришел однажды вечером, воспользовавшись отсутствием инспектора, — влез ко мне через окно — представляете? — и, когда я уже готова была его пристрелить, прямо заявил, что его ко мне послали вы. Я уже давно знала, что вы не умрете. Об этом сказал мне Кедсти. Я собиралась помочь вам другим способом, если бы не мсье Фингерс. Инспектор Кедсти был там, в его хижине, сегодня ночью, когда разыгрался весь этот спектакль. Такова была часть плана мсье Фингерса — отвлечь его и держать подольше в стороне, чтобы он не смог вмешаться…
Внезапно она замолкла. Щетка в ее руке застыла на полдороге. Кент тоже расслышал звук, заставивший его насторожиться. Это был громкий стук в одно из зашторенных окон. Стучали каким-то металлическим предметом, а окно находилось на высоте пятнадцати футов над землей!
С легким возгласом девушка отбросила щетку, подбежала к окну и поспешно подняла и опустила на нем занавеску. Затем она обернулась к Кенту и, торопливо разделив волосы на три толстые пряди, быстро принялась заплетать косу.
— Это Муи! — сказала девушка. — Кедсти идет!
Она схватила Кента за руку, потянула его к двум широким портьерам, висевшим на натянутой проволоке у изголовья кровати, и поспешно раздвинула их. За ними, как показалось Кенту, находилось бесчисленное множество предметов женской одежды.
— В случае чего вам придется спрятаться здесь, — с заметной дрожью в голосе сказала девушка. — Не думаю, чтобы возникла такая необходимость, но если возникнет — прячьтесь немедленно! Заройтесь поглубже в это тряпье и сидите смирно. Если Кедсти узнает, что вы здесь…
Она посмотрела ему прямо в глаза, и Кенту почудилось, будто во взгляде девушки промелькнуло странное выражение, весьма похожее на страх.
— Если он обнаружит вас здесь, произойдет нечто ужасное! — продолжала девушка, сжимая в ладонях обе руки Кента. — Я не могу сейчас рассказать вам, в чем дело, но поверьте — это было бы для меня хуже смерти! Обещайте мне оставаться здесь, что бы вы ни услышали внизу и что бы ни случилось там! Вы обещаете, мистер Кент?
— Нет, если вы будете звать меня мистером Кентом, — твердо заявил он, чувствуя, как тугой комок сдавливает ему горло.
— Обещаете… Джимс? Обещаете… что бы ни случилось?.. Если я пообещаю… когда вернусь… поцеловать вас?..
Руки девушки почти ласково скользнули с его плеч; затем она быстро повернулась и выбежала в дверь, затворив ее за собой прежде, чем Кент успел дать ей свое обещание.
Глава 15
С минуту Кент стоял там, где девушка оставила его, невидящим взглядом уставясь на дверь, захлопнувшуюся за нею. Девичья близость за те последние несколько секунд, что она провела рядом с ним, тревожное выражение ее глаз, ласковое прикосновение рук, ее обещание поцеловать его, если он не выдаст себя, — все это, наряду с мыслью о великом мужестве, которое должно было воодушевлять и поддерживать ее во время встречи с Кедсти, ослепило его настолько, что он не видел перед собой даже дверей и стен. Он видел только ее лицо, каким оно было в последний момент, — ее глаза, дрожащие губы и страх, который она не в состоянии была полностью скрыть от него. Она боялась Кедсти, и тут для Кента не было сомнений. Потому что она не улыбалась; в ее глазах не было искорки юмора, когда она назвала его Джимсом, уменьшительно-ласковым именем от Джима и Джеймса, принятым на Дальнем Севере. И ее обещание поцеловать его не было шуткой. Ею владела какая-то трагическая серьезность. И эта серьезность тревожила и возбуждала его, — и еще поразительная искренность, с которой она соединила имя Джимс с
