Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС. 1941–1945

находившиеся на пароме сгрудились на корме. Двое солдат отвязали спасательную шлюпку и поспешили навстречу пловцам. Никто уже не обращал внимания на интенсивный обстрел, все с замиранием сердца следили за тремя юными смельчаками. Когда наш паром коснулся противоположного берега, благополучно пройдя сквозь град пуль и снарядов, двое солдат уже втаскивали в шлюпку первого подростка. Немецкие пулеметчики строчили не переставая, создавая лодке надежное огневое прикрытие. Через несколько минут, длившихся, как показалось, вечно, лодка в целости и сохранности причалила к берегу. Один из мальчишек был ранен в руку, не повезло именно Шуре.

Пока фельдшер перевязывал ему рану, он с жадностью жевал свой первый кусок хлеба.

– Пожалуйста, не сердись на меня, начальник, – попросил Шура, обращаясь к нашему командиру роты. – Когда мы начали отступать, я не выдержал… не мог уйти, не повидавшись с мамой. Но большевики уже оккупировали наше село, а всех мужчин и женщин или увели куда-то, или же поубивали (мальчик, видимо, говорил нечто подобное и сердобольным бойцам Красной армии. – Ред.). Спаслись только два моих брата: спрятались в известном нам укромном месте. Я нашел их ночью, и мы сразу отправились вас догонять… постоянно искали возможность проскользнуть мимо красноармейцев, но напрасно. Однако мы не сдавались, отсыпались днем и шагали ночами, все время искали лазейку. Нашли мы вас в конце концов у самой реки… И теперь все снова будет хорошо.

Шура пытался еще что-то сказать, но не мог уже от утомления выговорить ни слова и вскоре крепко уснул. Солдаты молча стояли вокруг, переживая услышанное. Обер-фельдфебель принес одеяло и бережно укрыл им спящего мальчика.

А теперь еще одна история – портрет бабушки, неизвестной, простой украинской женщины. Для меня же это не только портрет, но целый монумент.

– Большое спасибо, – повторяла совсем древняя старуха, кланяясь вновь и вновь так низко, что я начал опасаться: как бы она не расшибла голову о землю.

С улыбкой мы наблюдали, как старуха подхватила большой котелок с остатками куриного супа, который мы не доели, и исчезла с ним через низенькую дверь. В полдень она вновь пришла. И потом старая женщина стала приходить ежедневно, чтобы взять остатки пищи для себя и своих четырех внуков. Двое ее сыновей были в Сибири, третий погиб, сражаясь в рядах Красной армии. Двух ее невесток большевики забрали на строительство оборонительных рубежей, и она осталась одна с четырьмя малолетними детьми. Скоро вся рота звала ее просто «бабушка».

Но она не только получала что-то от нас, но и сама во многом нам помогала – как могла, по своему, по- матерински. Кому-то она штопала носки, проворно перебирая старческими пальцами, другим стирала нижнее белье или штаны. Ее не нужно было ни о чем просить, она сама заботливо опекала нас день за днем. Но особым ее расположением пользовался всегда слишком серьезный молчун Рудольф. Вероятно, потому, что у Рудольфа были, как бабушка утверждала, такие же голубые глаза, как у ее сына Якова, пять лет тому назад отправленного в Сибирь.

В описываемый период мы занимали узкую полоску земли, вклинившуюся во вражеские позиции, которую собирались в скором времени оставить из-за мощного давления противника с флангов. Мы понимали опасность и ожидали отхода, но, как это нередко бывает, в последнюю минуту возникла неразбериха, а за ней паника, и мы были рады вообще унести ноги. Как раз в тот момент, когда наш бронетранспортер выезжал из села, Рудольф с досадой проговорил:

– Черт возьми! У бабушки осталась моя форменная эсэсовская рубашка.

Последующие несколько денечков выдались особенно горячими, и много бравых немецких солдат полегло в землю, среди них и молчун Рудольф. Вскоре мы контратаковали и вновь заняли уже знакомое нам село. Как и в первый наш приход, вдоль дороги опять стояли женщины и дети, но теперь уже с потухшими глазами и без улыбок. Мы прошлись по знакомым улицам, расспрашивая о наших друзьях. Внезапно мы очутились возле маленького домика бабушки. Никаких признаков жизни. К низкой изгороди, с трудом передвигая ноги, приблизилась женщина из соседней хаты.

– Бабушка капут, – проговорила она глухо. – Много капут.

Затем она указала дрожащими пальцами на изорванную коричневую тряпку, развевавшуюся на веревке, словно сигнал бедствия.

– Боже! – воскликнул Вильгельм. – Да ведь это рубашка Рудольфа!

Рассказ мой короток, как и всякая человеческая жизнь в России, и у нее нет счастливого конца, ибо его и быть не может при большевиках. Военный комиссар части Красной армии (институт военных комиссаров был упразднен в Красной армии Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 октября 1942 г. Этот Указ ввел в армии единоначалие. – Ред.), захватившей село, увидел висевшую на веревке коричневую рубашку. Возможно, на бабушку донесла соседка из зависти, видя, как она получает от нас пищу, или, быть может, в самом деле роковую роль сыграла рубашка Рудольфа.

– Ты помогала гитлеровским свиньям! – заорал комиссар на старуху. – Ты предала мировую революцию! (Последнее, скорее всего, фантазия автора. – Ред.)

Напрасно бабушка с плачем уверяла, что ее внуки могли умереть от голода, если бы немцы не снабжали их едой. Ничто ей не помогло. Ведь сам мудрый товарищ Карл Маркс провозгласил: «Кто не работает, тот не ест».

И бабушку расстреляли вместе с другими «изменниками» и «фашистами» – кто обстирывал и обшивал немецких солдат и заготовлял дрова для немецкой кухни.

Молча мы вошли в хату бабушки, сняли со стены пожелтевшую фотографию, изображавшую ее в молодые годы, и отослали снимок далеко на запад – матери Рудольфа.

Когда спустя несколько недель наша часть была вынуждена вновь оставить село, чтобы сократить линию фронта, мы, прежде чем покинуть бабушкин дом, достали из печи горячие угли и сунули их в сухую солому крыши. Ни один человек, пришедший с востока с кроваво-красным флагом (у немцев был такой же, только эмблема другая. – Ред.), не должен был найти здесь приюта. На краю села мы на минутку задержались, наблюдая, как пылает ярким пламенем дом. Рубашка Рудольфа по-прежнему трепетала и развевалась на ветру, осыпаемая каскадом летевших искр. Затем мы продолжили наш путь, чтобы встретить противника на новых оборонительных рубежах.

Позднее в этот день я случайно услышал, как майор с равнодушной миной произнес:

– Не стоит расточать жалость на эти человеческие отбросы. – Потом, вероятно заметив по моему лицу, какие чувства меня обуревали, спросил: – Или, быть может, вы с этим не согласны?

И хотя горло у меня словно перехватило, я тем не менее спокойно, но твердо ответил:

– Да, господин майор, я не согласен.

Взглянув на меня с удивлением, он повернулся к своему адъютанту и проворчал что-то относительно пресловутой немецкой сентиментальности. А мои друзья-солдаты, присутствовавшие при этом разговоре, окружили меня и молча похлопали по плечу.

Примерно в это же время я стал замечать коренные перемены в воззрениях наших людей, судя по настроениям в роте. И офицеры, и солдаты боевых частей и подразделений начали задумываться и приходить к выводам, сходным с моими собственными. Но ничего подобного не наблюдалось в тех местах, откуда исходили основополагающие распоряжения и приказы, там, как видно, все были словно абсолютно слепыми и глухими.

Однако непрекращавшиеся ожесточенные схватки с превосходящими силами противника не оставляли много времени для размышлений и дискуссий. Снова и снова мы атаковали, отбрасывая вражеские орды. Но история всякий раз повторялась: русские отступали в центре, но наносили удары по флангам, и мы были вынуждены вновь отдавать занятую территорию, чтобы не оказаться в окружении. Наши потери были чрезвычайно высоки, но пролитая нами кровь не могла заменить отсутствовавший Восточный вал, с его предполагавшимися бетонными дотами, траншеями во весь рост и мощными опорными пунктами. Каких только чудесных слов нам ни говорили, официально и неофициально, об этом хваленом оборонительном вале. Мы нисколько не удивились бы, найдя, что многое не соответствует этим россказням, но никак не ожидали обнаружить совсем пустое место, абсолютно пустое, без каких-либо признаков мало-мальски пригодных для обороны сооружений. Это было уже слишком. (Местами Восточный вал был очень серьезным оборонительным рубежом, например по реке Молочной, в районе Запорожья и др., и потребовались огромные усилия и десятки тысяч жертв наших воинов, чтобы его преодолеть. – Ред.)