растерянно улыбнулся.
Я сочувственно кивнул и решил позаботиться о себе, пока он окончательно не раскис.
– Теперь поговорим о моем гонораре. Вы упомянули, что работаете на металлургическом заводе. У вас нет доступа в лабораторию?
– Ну конечно нет.
– А в плавильный цех?
Он задумчиво кивнул, и вдруг его осенило:
– Вам нужен уголь, не так ли?
– Вы можете достать немного?
– Сколько вам нужно?
– Килограммов пятьдесят будет достаточно.
– Договорились.
– Приходите через сутки, – сказал я ему. – Надеюсь, к тому времени у меня появится кое-какая информация.
Спустя полчаса, оставив записку жене, я вышел из дому и направился к железнодорожной станции.
В конце 1947 года Берлин походил на громадный некрополь с надгробиями разрушенных зданий – скорбный памятник потерям в войне.
Во многих районах города довоенная карта улиц была столь же бесполезна, сколь и средство для мытья окон. Главные дороги извивались, как реки, среди крутых утесов развалин. Тропинки петляли вокруг холмиков из сваленных друг на друга камней. В теплую погоду даже не слишком чуткий нос безошибочно определял, что под камнем погребено нечто иное, нежели домашняя утварь.
Даже с компасом вы едва ли смогли бы отыскать путь среди лабиринта улиц, на которых остались стоять лишь фасады магазинов и отелей, точно заброшенные декорации для фильма: сориентироваться здесь могли только люди с отличной памятью. И тем не менее сырые подвалы и опасные нижние этажи многоквартирных домов, у которых фасадная стена полностью отсутствовала, выставляя напоказ содержимое комнат, будто в гигантском кукольном доме, были обитаемы. Только отчаянные смельчаки рисковали жить на верхних этажах: отчасти оттого, что слишком мало осталось неповрежденных крыш и слишком много появилось опасных лестниц.
Обитатели берлинских развалин зачастую подвергались не меньшей опасности, чем в последние дни войны: где-то грозила обвалом стена, где-то таилась невзорвавшаяся бомба. Жизнь все еще оставалась лотереей.
На железнодорожной станции я купил билет в надежде, что он окажется выигрышным.
Глава 2
Из Потсдама в Берлин я возвращался ночью, последним поездом, и в вагоне оказался в одиночестве. Это было непростительным легкомыслием, но, успешно завершив дело доктора, я, довольный собой, чувствовал усталость, поскольку эта история заняла весь день и большую часть вечера.
Только на дорогу ушло уйма времени. Если до войны путешествие в Потсдам занимало не более получаса, то теперь на него требовалось около двух часов. Я только-только задремал, как поезд начал замедлять ход, а затем остановился.
Спустя несколько минут дверь распахнулась, и здоровенный русский солдат ввалился в вагон. Он пробормотал приветствие в мой адрес, и я вежливо кивнул в ответ. Слегка покачиваясь на огромных ногах, он вдруг скинул с плеча карабин Мосина и щелкнул затвором. Я инстинктивно сжался, но он отвернулся от меня и выстрелил, высунувшись из окна вагона. У меня отлегло от сердца: он, оказывается, сигналил машинисту.
Русский сплюнул и плюхнулся на сиденье, так как поезд резко тронулся с места. Сдвинув цигейковую шапку тыльной стороной ладони, он откинулся назад и закрыл глаза.
Вынув номер британской газеты «Телеграф», я притворился, что читаю, не выпуская ивана из виду. Новости большей частью касались преступлений: изнасилования и ограбления в Восточной зоне стали таким же обычным делом, как и дешевая водка, без которой, в свою очередь, не обходилось ни одно из этих происшествий. Иногда казалось, что Германия все еще находится в кровавых объятиях Тридцатилетней войны.
На пальцах одной руки я мог пересчитать женщин, не подвергнувшихся насилию или приставанию со стороны русских. И даже если сбросить со счетов фантазии нескольких неврастеничек, все равно число сексуальных домогательств ошеломляло. Моя жена знала нескольких девушек, на которых напали совсем недавно, накануне тридцатой годовщины русской революции. Одну из них изнасиловали по меньшей мере пятеро солдат Красной Армии в полицейском участке в Рангсдорфе, и, кроме всего прочего, она заболела сифилисом. Девушка пыталась было завести уголовное дело, но ее подвергли принудительному медицинскому обследованию, да еще и обвинили в проституции. Кое-кто поговаривал, что иваны издеваются над немецкими женщинами в пику более удачливым британцам и американцам.
Жалобы в Советскую комендатуру на то, что вас ограбили солдаты Красной Армии, были абсолютно напрасны. Вас там попросту информировали: «Все, что имеет немецкий народ, – это подарок от народа Советского Союза». Под этим лозунгом творился повальный разбой по всей зоне, и вы считались счастливчиком, если после ограбления остались живы. Поездки в зону по степени опасности можно было смело сравнивать с полетом на «Гинденбурге». Пассажиры поезда Берлин – Магдебург, например, были раздеты донага и сброшены с поезда, а дорога из Берлина в Лейпциг считалась настолько опасной, что поезд зачастую сопровождал конвой. Печально известными стали семьдесят пять ограблений, совершенных бандой «Голубой лимузин», действовавшей на участке железной дороги Берлин – Михендорф и одним из главарей которой был заместитель начальника потсдамской полиции, находящейся под советским контролем.
Людям, собирающимся отправиться в Восточную зону, я говорил: «Не делайте этого». Тому, кто бесповоротно решался ехать, советовал: "Не берите с собой наручные часы – иваны непременно их отнимут; не надевайте ничего, кроме старой одежды и поношенной обуви, – иваны любят качество; не возражайте и не дерзите – иванам ничего не стоит застрелить вас; если вам придется общаться с ними, говорите об американских фашистах и не читайте при них других газет, кроме «Тэглихе рундшау».
Чрезвычайно ценные советы, и было бы здорово, если бы я сам им следовал.
Иван в моем вагоне неожиданно вскочил и, нетвердо стоя на ногах, склонился надо мной.
– Вы выходите? – спросил я по-русски.
Он прищурил свои хмельные глаза и злобно уставился на мою газету, похоже намереваясь вырвать ее из моих рук.
Это был горец – огромный чеченец с миндалевидными карими глазами, квадратной нижней челюстью и широченной грудью колесом, один из тех Иванов, над которыми подшучивают, что они понятия не имеют о назначении туалета и кладут продукты в унитаз, принимая его за холодильник (некоторые из этих шуток были правдой).
– Ложь! – прорычал он, брызгая слюной и размахивая вырванной у меня из рук газетой. Поставив сапог на сиденье рядом со мной, он наклонился еще ближе. – Вранье, – понизив голос, повторил он. На меня пахнуло колбасой и пивом. Заметив, как меня передернуло, он самодовольно осклабился, обнажив неровные желтые зубы. Швырнув газету на пол, он протянул ко мне руку.
– Я хачу подарок, – с кавказским акцентом сказал он, а затем повторил фразу по-немецки.
Ухмыльнувшись как идиот, я понял: кто-то из нас двоих должен быть убит.
– Подарок, – повторил я. – Подарок?
Я медленно встал и, все еще ухмыляясь и кивая, спокойно засучил левый рукав. Теперь ухмылялся и иван, рассчитывая на хорошую вещицу. Я пожал плечами.
– У меня нет часов, – сказал я по-русски.
– А что есть?
– Ничего, – покачал я головой, приглашая обшарить мои карманы. – Ничего.
– Что у вас есть? – повторил он, повышая голос.
И мне вдруг вспомнилось, как бедный доктор Новак, жена которого – я теперь знал наверняка – действительно была задержана МВД[2], безнадежно пытался припомнить, что может продать.
