и правдивой, изо всех сил старалась быть справедливой и благожелательной. И чего я достигла? Все, что я считала правильным, приводило к очередному провалу, причина которого в моем мировоззрении. Ни изменить себя, ни повлиять на окружение я не могу.
Здесь, в центральной больнице лагеря, где, казалось бы, существовали самые благоприятные условия, я потерпела сокрушительное поражение. Так что же ждет меня в любом ином лагере? Опять погрузиться в трясину, но на этот раз — без надежды? Опять донос, следствие, суд… Ясно: такая жизнь меня также «не устраивает». А значит, выход один — смерть.
Откладывать? Не стоит! Но до чего же трудно отказаться от жизни! Я здорова, жизнерадостна. Кто смеется громче меня? Кто охотнее поворачивается лицом к ветру?
Колебание… Нерешительность… Нет! Все это мне чуждо! Но отчего же все-таки так трудно решиться? Понимаю! Это оттого, что я не вижу в ближайшем будущем чего-нибудь, что еще хуже, еще гаже смерти, когда смерть — еще наименьшее зло.
Что ж это такое, когда смерть — меньшее зло?!
Известное дело, шахта. И правда, что может быть на свете хуже шахты?! Из окон больницы или с крыши морга было видно ущелье, в глубине которого постоянно клубился черный дым. Иногда этот дым подымался огромными клубами, казалось, до самых туч.
— Там, под открытым небом, прямо в буртах, выжигают кокс, — говорил Владимир Николаевич. — Это Угольное ущелье, где расположены шахты — ужас всех заключенных! Туда направляют тех, кто провинился, или тех, кого надо обуздать и сделать шелковыми.
Решено: пусть отправят меня в шахту!
Я не собиралась искать там смерти. Я хотела просто-напросто «сжечь свои корабли» и, добившись того, что мне скажут: «Собирайтесь! Вас отправляют в шахту!» — взять у Жизни расчет.
— Вы с ума сошли, Евфросиния Антоновна! — воздел руки к небу нарядчик Белкин.
— А знаете ли вы, что это такое — шахта? — ужаснулся Лузин, бухгалтер ЦБЛ.
— Ни в какую шахту вы не пойдете, — отрезал начальник лагпункта ЦБЛ Иванов (после ухода Веры Ивановны власть раздвоилась: начальником лагпункта ЦБЛ стал майор Иванов, а начальником самой больницы назначили врача Атарову). — Вам найдут и здесь работу.
— В шахту и только в шахту! И нигде иначе я работать не стану!
— Как так не будете? А кто же вас кормить будет?
— Пока не отправите меня в шахту, я пайку не возьму!
Сказано — сделано: с этого дня я объявила голодовку. Не в знак протеста, а просто: я у вас не хочу работать, а потому не вправе есть ваш хлеб.
Был конец мая. Солнце уже не заходило. Погода стояла хорошая, и снег быстро оседал и начинал таять. Я целыми днями разбивала сугробы, разбрасывала снег, чтобы он быстрее таял. За любым делом легче было переносить муки голода и думать о приближении неизбежной развязки. Впрочем, как раз «развязка» была достаточно хорошо продумана. В котельной больницы находилась кабинка с ванной. Там купались после работы рабочие котельной, а по вечерам стирали белье те из женщин, кто не мог сделать этого в отделении. Вот я и решила: когда мне скажут собираться на вахту, где ждет конвоир, который должен отвести меня в первое лаготделение, то я заскочу в котельную, которая радом с вахтой. В котельной такой грохот, что никто не услышит, когда я открою кран горячей воды. Опустив руку в воду, я бритвой перережу на запястье артерию. Бритва была у меня своя, и очень хорошая, еще с той поры, когда я работала в хирургическом отделении.
Меня еще один раз вызывал к себе начальник лагеря майор Иванов. Я голодала уже больше недели, и он мог воочию убедиться, что я не собираюсь отступать.
— Тебя доставили сюда не из первого, а из девятого лаготделения, со строительства, так что отправят тебя туда же, а не на шахту.
— На строительстве я работала временно, до распределения. В вашей воле отправить меня куда хотите. Но я прошу — на шахту.
— Чудачка! Сама хочет того, чего никто не хочет… Ладно! Пусть будет так: отправят тебя на шахту.
Я собрала все вещи, которые мне выдали в ЦБЛ, и отнесла все их сдавать. Все! Даже платье, подаренное мне Маргаритой Эмилиевной.
— Что вы делаете? — возмутился бухгалтер Лузин. — Это здесь Вера Ивановна так постановила, что все получают одеяло, белье… Во всех других лагерях выдают по нескольку штук на бригаду. Будете валяться на голых досках! Оставьте себе хоть одеяло и телогрейку!
— Мне ничего не нужно!
Неожиданная развязка
— Керсновская! Через полчаса будьте на вахте: за вами придет машина.
Это голос нарядчика Белкина. С тем же успехом мог он быть трубою архангела. Только та возвещала воскресение из мертвых…
Пора!
Зажав бритву в кулаке, я ринулась к двери и… угодила головой в чей-то живот. То ли от слабости, то ли от неожиданности, но у меня в глазах потемнело. Когда я вновь обрела способность соображать, до меня донеслись, будто издалека, слова:
— Что я слышу? Только что узнал на вахте, что вы нас покидаете. Павел Евдокимович, бедняга, все эти дни сам не свой! Места себе не найдет… Вы не думайте, он неплохой старикан…
Так говоря, Дмоховский теснил меня обратно в секцию, где я скорей упала, чем села, на голые нары, а он сел рядом со мной. Признаться, в голове у меня был кавардак, и я просто не могла следить за нитью беседы. Незаметно я выдернула из-под ручки моего фанерного чемодана записку и, скомкав ее, сунула вместе с бритвой в карман.
И вот Белкин опять в дверях:
— Евфросиния Антоновна, на вахту!
— Я вам помогу поднести к машине вещи, — говорит Владимир Николаевич.
А какие у меня, Боже мой, вещи?! Чемодан — «наследство» доктора Мардны. В нем несколько потрепанных медицинских книг, мои рисунки, краски, бумага… Вот еще: коврик из шубки. Я его в последнюю минуту свернула и перевязала шпагатом.
Слышу слова Дмоховского:
— Знайте, Евфросиния Антоновна, вы — наша! Когда вам там надоест, вы передайте записочку через одноглазую Катьку, что работает на свиноферме, и мы вас тотчас же заберем обратно.
Мой путь — в шахту!
И вот я в кузове грузовой машины. Дмоховский мне машет рукой, но я, как загипнотизированная, смотрю на двери котельной. Котельная, кабинка с ванной проплывают мимо. Это уже прошлое, оно позади.
В лицо пахнул весенний ветер, и от яркого солнца закружилась голова. Я стояла в кузове, с трудом балансируя на ухабах, и прошлое уходило все дальше. И тут у меня возник вопрос: а что же впереди?
Когда я твердила «в шахту!», я имела в виду не шахту, а смерть. О самой шахте, о том, где она находится и где живут люди, работающие в ней, я ни разу так и не подумала. Единственное знакомство с
