рядом. Перекачивали также быстрее, чем положено: пол-литра за какие нибудь три-четыре минуты. И, пожалуй, взяли больше чем пол-литра. У меня закружилась голова и зашумело в ушах. Потом Верочка стала вводить рингеровскую жидкость, но уже капельным способом. Я следила: когда же появится пульс? Вот губы чуть-чуть, самую малость порозовели. Вот… Кажется мне или это на самом деле?!
— Пульс… Доктор! Есть пульс! Прощупывается!
Омельчук оперировал. Тамара Клотц ассистировала. Верочка продолжала капельное вливание и одновременно корнцангом подавала инструмент, а я давала наркоз. К тому же не эфир, а хлороформ. Моя задача была отнюдь не из легких. Эфир был дефицитен, и Кузнецов его запер для «своих» операций, главным образом гинекологических: внематочная беременность и кесарево сечение. А хлороформ… О, это опасная штука! Особенно в данном случае, когда жизнь теплилась, как огонек свечи на ветру. Надо было удержать больного «на грани»: чуть недодашь — шок; лишнюю каплю дашь — смерть. Даже сама не пойму, каким чутьем я руководствовалась! Нескольких капель хлороформа хватило, чтобы его усыпить; затем, с интервалами, я добавляла по одной капле. Операция длилась бесконечно долго, но закончилась успешно. Всю ночь не отходила я от постели больного. Это не входило в мои обязанности, ведь я дежурила днем, но это был такой необыкновенно тяжелый случай! К тому же — моя кровь. Но самое главное — утереть нос Кузнецову!
Время шло. События сменялись, менялась и наша судьба.
Кузнецов избавился от сопеpника, который, даже оставаясь в тени, заставлял иногда меркнуть трескучий фейерверк «великого хирурга Заполярья» — Омельчука отправили в спецлагерь.
Я окончательно разочаровалась в медицине и отряхнула прах больничный со своих шахтерских бахил. Вновь я в дружной шахтерской семье — проходческой бригаде. Наш участок — самый дальний; в нем много разбросанных на большое расстояние забоев, и обычно мы собираемся у центральной лебедки и оттуда уходим все вместе, чтобы никто не остался в беде.
Бурильщик Володька Йордан наконец вышел на работу. Он долго и очень тяжело болел: «ангина Людовика» — глубокая флегмона шеи. Омельчук ее вскрывал, я ему помогала. Но выписался он тогда, когда Омельчук был уже в спецлагере, а я опять работала в шахте.
— Так вот, когда я выписывался из ЦБЛ, вдруг — мать честная! — вползает в палату какое-то страшило: заштопанное, забинтованное, все в гипсе! Однако скачет на костылях. «Есть ли, ребята, — спрашивает, — кто-нибудь из первого лаготделения, кто выписывается?» — «Я, — говорю, — из первого». — «Так вот, браток, найди ты там кого-нибудь из шахты 13/15». — «Я из этой самой шахты», — перебиваю я его. «Отыщи там мою мать и скажи ей: Хачетуров жив, поправляется, уже ходить начинает». — «Вроде бы всех женщин на нашей шахте знаю, а Хачетуровой, кажется, нет». — «Слушай! Она мне мать, но не та, что меня родила, а та, что своей кровью мне жизнь вернула. Она — милосердная сестра. Вай-вай! Всем — настоящая сестра, а мне — мать. Но она на шахту ушла!» — «Э, — говорю, — да это наша Фрося! С нашего участка. Как же, я хорошо ее знаю». — «Знаешь? — обрадовалось это пугало. — Так ты ей скажи: я матери на Кавказ написал, что она мне свою кровь дала, когда я уже мертвый был. А я у матери один… Мне уже осенью срок исполняется. Меня и мать и сестра там ждут. Так вот, мать велит ей передать: она за нее Богу молится. И всю жизнь молиться будет! Так и скажи: эта молитва ее от беды убережет и домой вернет». Вот оно что, Фрося! За тебя теперь турецкий Бог горой стоит!
В шахте — непроглядный мрак и вечная мерзлота; над головой не небо, а миллионы тонн бездушного камня. Но мне показалось, что в душу проник луч света и осветил все вокруг. И было так тепло и радостно.
«Все должно быть гармонично…»
Медхудожником была я только в нерабочее время; основная же работа у меня была в перевязочной хирургического отделения. Фактически до меня перевязочной как таковой и не было. Заведовал ею какой-то вольнонаемный — дурак и алкоголик. Ксчастью, он почти не показывался на работе, и перевязки делали врачи и сестры, кто во что горазд. Там даже санитарки не было! Сначала Кузнецов назначил санитаркой хорошенькую девчонку — артистку КВО (культурно-воспитательного отделения) Темникову. Она неплохо исполняла монолог Лжедимитрия у фонтана, но в первый же день при виде гниющей кости (остеомиелит бедра) упала в обморок и наотрез отказалась от такой «ужасной работы». Вторая избранница Кузнецова, тоже смазливая девчонка, проработав два дня, вернулась на прежнюю работу в санбаклабораторию. Тогда Кузнецов предложил мне самой подобрать себе помощницу.
— Вы знаете своих девушек на «Нагорном». Подберите по своему вкусу, а я затребую. Желательно бытовичку.
Перебрав в уме всех девчат, я остановилась на Маше Симаковой.
Это была на редкость старательная, аккуратная мотористка с участка № 3. Она неоднократно была премирована, и не зря. Ее не приходилось «тыкать носом». Ни на кого не оглядываясь, она выполняла всю работу, и не только свою, а и своих сменщиц. Характером веселая, приветливая и очень добрая, мягкая и ласковая какая-то. Педантично чистоплотная, работать она могла день и ночь. Лучшей санитарки и не придумать. К тому же бытовичка, сидела за мелкую кражу.
Но бедняга была феноменально уродлива! Передние зубы выбиты на допросе, курносая до умопомрачения, как говорят, «через ноздри кишки видны». Сероватые, тусклые, жиденькие волосенки дополняли ее портрет. Мне и в голову не приходило, что Кузнецов раcсчитывал, что я ему подыщу одалиску для его гарема. И я от души радовалась: наконец-то будет у меня надежная помощница. Но, Боже мой, что произошло в понедельник! Понедельник — перевязочный день и день гнойных перевязок. Маша кипятила инструмент, а я пошла за списком тех, кого предстояло обрабатывать. Возвращаясь, я вдруг услышала «раскаты грома»:
— Вон из моего отделения! Чтобы духа твоего здесь не было!
Закрывая лицо руками, Маша пятилась к двери.
— В чем дело? Это моя санитарка! — воскликнула я, подбегая.
— Чтобы такая уродина работала в моем отделении?! Никогда! Чтобы через полчаса ее отправили назад!
— Она замечательная работница! А ей здесь не красоту показывать, а гнойные бинты стирать и всякую грязь убирать!
Но он меня не слушал и уже мчался по коридору.
Я кинулась к Урванцевой. Ее не было. Омельчук только улыбнулся и развел руками. Так я вновь осталась без санитарки. Бедная Маша! Я даже попрощаться с ней не успела. А Кузнецов как ни в чем не бывало пришел ко мне. Ясно: он не хотел терять медхудожника! Со сладенькой иезуитской улыбочкой он сказал, потирая руки:
— Вы не сердитесь, Евфросиния Антоновна, я погорячился. Поверьте, я не хотел вас обидеть, но эта девушка весь вид отделения портила. Вы знаете, как я дорожу репутацией нашего отделения. А такое страшилище способно испугать любого больного. Помните, как Чехов говорил: «Все должно быть гармонично…» — и так далее. Ну, не сердитесь, прошу вас очень! Больше вмешиваться не буду, выбирайте кого хотите.
Я была совершенно дезориентирована. Я полагала, что, став вольным, Кузнецов изменится к лучшему, а выходит, что он еще хуже, чем прежде. Как же так? Чего ему еще нужно? Третья жена к нему приехала. Квартира — на Гвардейской площади в «бельэтаже». Заработок ему обеспечен, ведь аборты делают все жены начальников, и хороший специалист нарасхват. Откуда же такая ярость, когда его похотливые вожделения были обмануты?
Что ж, попробую еще раз. Пишу врачу Авраменко: «Пришлите мне Ольгу Бабухивскую!»
