отличный мужик, он мне нравился, и я ему тоже, в конце концов он сказал: «Знаешь, отвезу-ка я тебя прямо в Огайо».
– Ух ты, здорово! Почти до дому! Мне надо немного южнее, в Северную Каролину.
– Сперва-то я сомневался, тут такое дело, попадается контроль, страховая компания Маркелл, если тебя засекут, я вылечу с работы.
– А, черт… вот, кстати, типичный случай.
– Вот именно, но знаешь, после этого бифштекса, правда, я сам заплатил, но ты его так зажарил, а теперь вот песочком посуду чистишь, слушай, пускай они катятся со своей работой, ты же мой друг, имею я право подвезти своего друга?
– О'кей, – сказал я, – буду молиться, чтоб нас не застопила страховая компания Маркелл.
– Может, и повезет, сегодня ведь суббота, где-нибудь на рассвете во вторник будем в Спрингфилде, Огайо, если гнать эту дуру как следует, а у них как раз выходные.
Ну и гнал же он «эту дуру»! С ревом промчался из Аризонской пустыни в Нью-Мексико, через Лас Крусес к Аламогордо, где была взорвана первая атомная бомба и где явилось мне в облаках странное видение, будто над горами Аламогордо впечатаны в небо слова: «Это невозможность существования чего бы то ни было» (странное место для странно верного видения); затем Атаскадеро, прекрасные индейские края в горах Нью-Мексико, зеленые долины, сосны, луга, напоминающие Новую Англию; оттуда вниз к Оклахоме (выехав из Боуи, Аризона, мы соснули на рассвете, он – в кабине, я – в своем спальнике, на красной холодной глине, лишь звезды надо мной струили тишину, да слышался дальний вой койота); не успел я оглянуться, как он уже ворвался в Арканзас и за один вечер сожрал его, дальше Миссури и Сент-Луис, и наконец, миновав Иллинойс и Индиану, мы оказались в заснеженном Огайо, где веселили сердце милые рождественские огоньки в окошках старых добрых ферм. «Вот так, – подумал я, – из жарких объятий мексиканских сеньорит – одним махом в рождественские снега Огайо». И всю дорогу на полную катушку гремело вмонтированное в приборную доску радио. Разговаривали мы редко, только иногда он рассказывал анекдоты, да так громко, что я каждый раз подпрыгивал на пару футов, и левое ухо разболелось. Да, вот это был человек. По пути мы много и вкусно жрали на его любимых стоянках, на одной из них, в Оклахоме – жареную свинину с бататом, не хуже, чем у моей мамы на кухне, мы ели и ели, он был постоянно голоден, да и я, признаться, тоже, зима, холодно, Рождество на полях, а еда замечательная.
В Индепенденсе, штат Миссури, единственный раз пришлось заночевать в мотеле, пять долларов койка, грабеж, конечно, но ему нужен был сон, не мог же я ждать в мерзлой кабине. Проснувшись в понедельник утром, я выглянул в окно и увидел, как озабоченные молодые люди спешат на службу в свои страховые конторы, в надежде когда-нибудь стать большими Гарри Трумэнами. Во вторник на рассвете он высадил меня в морозном центре Спрингфилда, Огайо, мы распрощались, было немного грустно.
Я зашел в кафе, выпил чаю, подсчитал свои финансы, отправился в гостиницу и там, усталый, как следует выспался. Потом купил автобусный билет до Рокки-Маунта, – невозможно было ехать автостопом из Огайо в Северную Каролину зимой, по горам, через перевал Блю Ридж и так далее. Но я был нетерпелив и решил – лучше все равно выйду на трассу, на выезде из города попросил шофера остановить автобус и вернулся на автостанцию, чтобы сдать билет. Деньги мне вернуть отказались. Теперь из-за своего дурацкого нетерпения я должен был лишних восемь часов ждать следующего медленного автобуса до Чарлстона, Западная Вирджиния. Я стал голосовать на выезде из Спрингфилда, рассчитывая просто так, шутки ради, поймать автобус в каком-нибудь городке дальше по трассе, и руки и ноги замерзли у меня стоять на тоскливой деревенской дороге в морозных сумерках. Потом меня все же неплохо подбросили до какого-то городишки, где я просто околачивался у крохотной телеграфной конторы, пока не пришел мой автобус. Битком набитый, он всю ночь полз через горы, на рассвете, отдуваясь, перевалил через Блю Ридж, среди заснеженных лесов, потом целый день, останавливаясь у каждого столба, сползал вниз, к Маунт Эйри; прошли века, пока в Рэлей я наконец не пересел в свой местный автобус, где попросил шофера высадить меня у поворота на проселок, петляющий три мили по сосновому лесу к дому моей матушки, в Биг Изонбург Вудс на перекрестке дорог в окрестностях Рокки-Маунта.
Около восьми вечера он высадил меня, и в лунной морозной тиши зашагал я по каролинской дорожке, наблюдая, как в небе надо мной реактивный самолет пересекает лицо луны, деля ее снежный круг пополам. Как хорошо, что на рождество я вернулся на восток, к снегам и огонькам в окнах одиноких ферм, к молчаливым сосновым лесам и полям, таким пустынным и хмурым, к железнодорожным путям, убегающим в серо-голубую лесную даль навстречу моей мечте.
В девять часов я уже шел с рюкзаком по двору моей матушки, а вот и она, перемывает посуду в белой кафельной кухоньке, со скорбным лицом ждет (я опаздывал), беспокоится за меня – вдруг не доберусь, и, наверное, думает: «Бедный Раймонд, все-то он ездит своим автостопом, волнует меня до смерти, почему он не такой, как все?» А я, стоя во дворе на холоде и глядя на нее, думал о Джефи: «Почему он так непримирим к белому кафелю и всей этой, как он говорит, «кухонной машинерии»? Есть люди с добрым сердцем, независимо от того, нравятся им бродяги Дхармы или нет. Сострадание – сердце буддизма». Позади дома темнел большой сосновый лес, где мне предстояло провести всю зиму и весну, медитируя под деревьями и пытаясь самостоятельно отыскать истину, суть всех вещей. Я был очень счастлив. Я обошел вокруг дома и заглянул в другое окно, где стояла рождественская елка. В ста ярдах отсюда два деревенских магазинчика у дороги оживляли лесную пустоту, которая без них казалась бы чересчур мрачной. Я приблизился к конуре, где дрожал и фыркал на морозе старый охотничий пес Боб.
При виде меня он радостно заскулил. Я спустил его с цепи, он взвизгнул и заскакал вокруг, и вбежал со мною в дом, где на теплой кухне я обнял мать и сестру, и муж сестры вышел из гостиной, приветствуя меня, и племянник, малыш Лу, и я был снова дома.
19
Они уговаривали меня спать на диване в гостиной, возле удобного масляного нагревателя, но я настоял, чтобы моей комнатой, как и раньше, была веранда у заднего крыльца, с шестью окнами, выходящими на окруженное соснами зимнее хлопковое поле, – чтобы все окна открывать, расстилать на кушетке мой старый добрый спальник и спать чистым сном зимних ночей, зарывшись головой в мягкую нейлоновую подкладку на утином пуху. Когда все легли, я надел куртку, шапку с наушниками и железнодорожные перчатки, накинул сверху нейлоновое пончо и вышел в залитое луной поле, словно таинственный монах. Лунные заморозки сковали землю. Блестело от изморози старое кладбище у дороги. Крыши соседних ферм были словно из снега. По грядкам хлопкового поля, в компании большого Боба, маленького Сэнди – собаки Джойнеров, живших дальше по шоссе, и нескольких бродячих псов (меня все собаки любят) дошел я до опушки. Прошлой весной я протоптал там тропинку, по которой ходил медитировать под своей любимой сосенкой. Тропинка осталась. Остался и мой парадный вход в лес, две молодых сосны одного роста, образующих как бы столбы ворот. Здесь я всегда кланялся, складывал руки и благодарил Авалокитешвару за то, что он даровал мне лес. Сопровождаемый лунно-белым Бобом, я быстро нашел свою сосенку, где оставалась еще моя старая соломенная подстилка. Я сел по-турецки, расправил накидку и стал медитировать.
Медитировали, сложив лапы, и собаки. Мы сидели в полном покое. В морозном молчании пребывала лунная окрестность, ни звука, ни хруста веточки под лапкой кролика или енота. Абсолютное, холодное,
