вправо, влево они свернули на широком замахе, отбили время каждым взмахом, кольцахом, ничего в небесных очах не увидали, кроме серебрянозвезд-колокольчиков, всевозможных разновидностей, спасли, но так и не поняли, он изо всех сил старался объяснить причудливому фестивалю собравшихся вокруг его обувного рожка: «Гляньте-ка, дамы и господа», — а я, Джи-Джей, Винни и Скотти шаркаем ногами по Карнавалу — (моя мама улыбается Жану Фуршетту) (Бум!) начинается фейерверк, оргиастер у реки показывает вам, как скачут наперегонки лошадки в дикой гвалте, они точно — В некоторых забегах участвовали деревянные распашные лошадки, что скакали вперед по выпавшим костям — кости они крутили так быстро (в клетках), что видно было, как лошади прыжком рвались к своей победе — чокнутая неодушевленная дико живая скачка, такие представляешь себе у ангелов… когда они чувствуют — X был отметкой, где играли вдругфонарики, в ночной дымке клоун в цилиндре властвовал над табло тотализатора — Еще дальше мы чуяли говно в траве, видели камеры, ели попкорн, задували шарики на ниточках к небесам — Ночь наставала, окутывая синевато размашистыми руками весь хьяризонт — Висючий мох (как мох Замка, свисающий, пока слышишь, как пацанчик свистом подзывает свой шарик) (в траве детки помельче борются в Крошко-Тиме-Дыме[80], который едва различишь — большие души из маленьких акронов — Возня дудит со всех сторон трубопаров, продается предопердый арахис, подковерные хипстеры времени, подножные замшемягкие пыли) — Бифа Пакина теперь, годы спустя, я вижу скрючившимся под пальто с футбольным капюшоном, направляется домой с мануфактур в середине декабря, гнясь против ветра вокруг Блезанского угла, продвигается к дому с гамбургером верхнеклимата на ужин, золотое густое постоянство кухни его матери — Биф идет в Вечность на его конце без меня — мой конец так же далек от его, как и вечность — Вечность слышит полые голоса в скале? Вечность слышит обычные голоса в гостиной. По кости муравей спускается.
3
Сцена — в Замке, в зале пороскошней, что выходит на леса Биллирики, пока тучи Мартовского Зайца мчат наперегонки к черноте, — вот только что («Разумеется, это не указывает на то, что из этих попыток хоть что-нибудь выйдет») говорил (теперь вечер) Граф Кондю, безукоризненно одетый, едва-восставший из гроба вечернего, Атласного Судьбоящика со своими шпенглерианскими метаморфированными царапийствами крышки. Получатель рацеи его — остроумный фривольный посол Черного Кардинала, наш добрый друг Амадей Барокк — сидит, подложив под себя ноги, на элегантной
«Да, мой дорогой Граф, но вам же известно, не так ли, насколько не-СООБРАЗНО будет
«— положительно —»
«— что еретики в церкви суть то, что они суть — псарегоны Францисского рога, призракопечаленные, прерываисто в саванах своих, считают, будто от них все станут болтаться — тут все кончено, эти Голубисты предают декаданс — любая организация декадансит —»
«Но, дорогой мой, так бароккально
«Чем, в конечном счете, вы все и меряете. Мне хотелось силы в партию, крови — никаких Божемоев и задов в их капризульствах, изготовления грушеподушек в тенечке — ну, какачить они себе, конечно, могут — Я не вижу никаких этому причин, если Колдун Ниттлингена не против —
«Голубисты, в конце концов, всего лишь любители этого — ничем не отличаются от Бурнингов иных Римов, нытиков иных бормотов —
Граф Кондю встал у каменного окна, сурово глядя в ночь; в элегантных покоях Барокка было возможно расслабиться, посему облачен он был в свой малагант — капюшонно глава его гляделась над плечами, словно бы окрыленная — Стукав дверь, Сабатини ввел юного Воаза, сына Замкового Смотрителя, который был старым таинственным дурнем и вечно прятался в погребах — Юный Воаз, с его долгими темными ступнями и осклабиной, странно сатанински симпатичный, будто растянутая глиняная голова, изощренный сын отшельника: «О —! — Здесь Барокк».
«Ничего себе, дорогуша, это моя комната».
«
«Нет, упорхни в заклон», — пробормотал Граф в свой кубок.
«Дичайшие вести», — сказал Воаз.
«А теперь —?» — встрепенулся Барокк выжидательно (на нем была парчовая белошелковая туника- пижама по-казацки с огромным кровесгустком, вышитым красным по сердцу, курил он из элегантного мундштука, «надушен, разумеется», блистательный остроумец в Галереях Ковчега с Дыбы, где он пробыл некоторое время, прежде чем спуститься (отнюдь не брать уроки на курсах таксистов), дабы отвратить позднейшие мигамии с имуществом своей матушки и спасти положение, и отыскать себе Жирного Гусака в то же время, поэтому вот он и тут) (брат Колдуна, кроткая сквернонравая старая царственная львица Хлопснеха, мы ни разу его тут не встречали).
«А теперь, — выдал Воаз, — они официально осудили Голубистов как подпольных еретиков Свободного Движения —»
В окне, вдруг, неведомо для них всех возникает Доктор Сакс, темный, сливаясь с балконом, осаваненный, безмолвный, пока они беседуют.
«Ее выводят из близости голубей и змей!»
«Выведение без доказательства есть меньше, чем выведение без доказательства и причины, — эти люди являют собственное невежество без очарования».
«Ну и на вас фас, — сказал Воаз, кланяясь и хлопая белыми перчатками. — Может,
«Луки являют камни», — вставил Барокк.
«Лучше будет, если фасонные периодизаторы перефасонят свою наковальню на остроумии».
Доктор Сакс исчез — снаружи во дворе слышалось лишь дальнее торжествующее ха-ха-ха-ха-ха внутренней тайной уверенности в черноте — вокруг птичьей купальни покров его скосился к растворенью — луна каркнула — Блук побродил по задам Сада с гирляндой веточек из арахисового масла в волосах, которую туда поместил Полубу, подозрительный карлик, не так нужно было отвращать Лук. У Блука ужыс перед луком — В звоннице замка торжествующе ухмылялась паническая Летуче-мышь — Паук свисал со стены лицом к реке со своею полностью запыленной нитью серебряного лунного света, величавый лев спустился по лестнице в погреба, где держали Зоопарк, грузовик гномов покувыркался через проволоку — (в подземных тоннелях).
Кондю, глядя в окно, размышлял.
Барокк читал брошюрку голубистской поэзы в постели.
Воаз сидел чопорно, пиша свою элегию по мертвым, за столом, под лампой.
«В День, — читал Барокк, — тучи Плодовитых Серых Голубей исторгнутся из Пасти Змея, и он рухнет в напророченный Лагерь, они возрадуются и воскричат в Золотом Воздухе: «То лишь шелуха
