И так будет всегда, до конца их неразлучной жизни. До последних дней своих пройдут они рука об руку, ничем не омрачая их. Северина сознавала, что она в ответе за это прекрасное пламя, горящее в их душах, но чувствовала в себе столько силы, чистоты и любви, что эта миссия показалась ей и великолепной, и не очень трудной.
Другая, возможно, вспомнила бы тут и про свои навязчивые сны после болезни, и про странные узы, не далее как вчера образовавшиеся между нею и Юссоном. Однако полученное Севериной воспитание, скорее физическое, нежели духовное, не очень подверженное недугам тело, уравновешенный характер, естественная предрасположенность к покою и веселью весьма успешно уберегали ее от самоанализа. Она обращала внимание лишь на поверхностный слой своих эмоций, контролировала лишь внешнюю часть самой себя. Поскольку Северина полагала, что в полной мере управляет собой, то она даже и не догадывалась о существовании ее основных, еще дремлющих сил и, стало быть, не имела над ними никакой власти. Так как эти скрытые резервы до сих пор служили опорой некоторым склонностям, которые ее разум считал нормальным, ее желания всегда отличались нетерпеливой, неукротимой силой, которой она уступала сразу и без колебаний.
Северине не терпелось продемонстрировать Пьеру свою новую, переполнявшую ее нежность, и, не удержавшись, она поцеловала его долгим поцелуем в лоб. Пребывая еще в том зыбком состоянии полусна, когда неуправляемое тело подчиняется инстинктам, Пьер прильнул к Северине. Несколько секунд он оставался сопряженным с этой темной и теплой вселенной, как воспринимается любимая женщина, прежде чем стать фактом сознания. Потом он прошептал еще полным грез голосом:
– Любовь моя, дорогая моя любовь.
Северина осторожно зажгла лампу, стоявшую на низком столике возле постели. Ей нужно было видеть чистое, бесхитростное, высшее счастье, которое отразилось в этих словах. Свет, пробиваясь сквозь непрозрачный шелк, мягко распространился по комнате. Пьер не вздрогнул, не пошевелился, но то, что Северине хотелось увидеть, – биологическую таинственность лица в тот момент, когда оно еще принадлежит только теням и жизни, – успело улетучиться. К нему вернулось отчетливое восприятие окружающего.
– Как же я счастлив вновь обрести тебя… – сказал он. – Мне так не хватало тебя.
Вдруг Пьер открыл глаза.
– Да, вот так… – проговорил он, – маленький Марко… этот маленький итальянец. Он очень любил, когда я играл с ним.
На этот раз Северине достаточно было лишь погладить волосы Пьера, чтобы он тут же успокоился.
– Я уже не ощущаю боли, – сказал он вполголоса.
– Я настолько переполнен тобой. И у меня уже не хватает отзывчивости на остальных.
– Молчи. Если бы все были такими, как ты, жизнь была бы намного лучше. Знаешь, – с чувством сказала Северина, – я столько сейчас думала о тебе.
– Так ты, значит, уже давно проснулась? Но ведь еще такая рань, только-только рассвело. Ты что, плохо себя чувствуешь? А я-то разоспался.
Северина нежно рассмеялась.
– Не пытайся поменяться ролями, – проговорила она. – Я только хотела сказать тебе, как ты мне дорог, и узнать, как сделать тебя счастливым…
Она замолчала, словно взяла фальшивую ноту. На лице Пьера отразились легкое изумление и сильное смущение.
– Я тебя умоляю… – пробормотал он. – Очень мило, просто чересчур мило с твоей стороны. Но только это ты мой ребенок.
– В любом случае, – продолжила свою мысль Северина, – нужно, чтобы я больше участвовала в твоей жизни. Я хочу знать все, что ты делаешь: твоих больных, твои операции. А то я ни в чем не помогаю тебе.
Вместо чувства признательности за эти слова Пьера охватило чувство вины. Подобно всем деликатным и сильным мужчинам, он был устроен таким образом, что, любя, воспринимал даже самую незначительную заботу о себе как проступок, совершенный им по отношению к Северине.
– Вчера вечером я распустился, – ответил он, – и вот ты уже беспокоишься обо мне. Мне прямо стыдно. Не волнуйся, родная, тебе больше не придется страдать из-за таких вещей.
Северина сделала едва заметное нетерпеливое движение. Как же это все-таки трудно – исполнить подсказанное любовью настойчивое намерение. Прямо все оборачивалось против ее замысла. Она хотела быть полезной Пьеру, а получилось, что это он непрестанно оказывал ей свои услуги.
Конечно, кроме его работы была еще и духовная жизнь, были любимые им книги, его мысли, которые она могла бы попытаться разделить с ним. Но здесь Северина, несмотря на все свои старания, чувствовала себя бессильной. Для того чтобы заняться тем, к чему ее никогда не тянуло, ей не хватало культуры, способностей, увлеченности.
Чувствуя, как ею овладевает растерянность, и испытывая одновременно огромную потребность дарить и помогать, она прошептала:
– Ну что, скажи мне, любовь моя, могу я для тебя сделать?
То, как было это сказано, заставило Пьера с вниманием склониться к ней. Они пристально смотрели друг на друга, словно впервые открывая себя. И молодая женщина прочла в глубине его больших серых глаз трепещущую мольбу:
'Ах, Северина, Северина, если бы ты отдавала мне свое тело не только ради моего удовольствия, но и сама смогла бы познать наслаждение и раствориться в нем'.
Во взгляде Пьера был такой сильный, такой страстный призыв, что Северина почувствовала такое волнение плоти, какого не испытывала еще никогда. То, что накануне она на какое-то мгновение ощутила с Юссоном теперь она почувствовала снова, но уже вместе со счастьем нежности. Пусть вот сейчас Пьер схватит ее руками – сила их ей была хорошо известна, и она столько раз видела его перекатывающиеся сильные бицепсы, – пусть крепко обнимет ее, и она, наверное, обязательно растает от наслаждения, которое он давно жаждет ей подарить. Однако, оказавшись в объятиях Пьера, Северина уловила в его
