секунду, показавшуюся ему долгой, как полная страданий жизнь, он оторопел. Они ускользнули от опасности; ввяжись они в битву, их конец был бы почти предрешен. Впервые осознав опасность, он испугался, банально испугался.
Мори, обернувшись к нему, ожидал его решения: согласно строгому предписанию экипаж подчинялся наблюдателю. Тогда Жан прислушался к мыслям Клода. Сначала он его почувствовал: Клод находился в такой же нерешительности, как и он сам; затем он отбросил свою боязнь и приготовился предпринять все возможное, чтобы вызволить товарищей.
Он поднял руку в направлении боя, и, резко развернувшись, самолет поднялся в небесную высь, изборожденную трассирующими пулями.
Всякий страх покинул молодого человека. Он ни о чем не думал. От его пустого сознания к его телу поступали механические приказы. Он вставил обоймы в свой пулемет, проверил, насколько мягко вращается подвижная турель. Одна крылатая форма, зажатая между другими, возникла перед его глазами. Короткими залпами, сухими, размеренными и быстрыми, именно так, как учили в школе, он выстрелил. Ему вторил пулемет Клода.
Лишь приземлившись, он по памяти воссоздал всю сцену: истребители, застигнутые врасплох этой атакой, на какое-то мгновение в нерешительности переключили на них свое внимание, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы Тели вывернулся; Мори предпринял удачный маневр и вновь отлетел подальше. На месте сражения Жан увидел, как самолет с черными крестами точно глыба падал на Марну, и подумал: «Я его сбил».
Он вдруг очутился в нескольких метрах от земли, тогда как вражеский патруль направлялся на запад.
Глаза Клода все еще вопросительно смотрели на него. Их задание не было завершено, не хватало еще половины требуемых снимков. Эрбийон прислушался к радостному гулу мотора. Ничто в самолете не препятствовало возобновлению прерванной задачи. Однако прикрытия у них больше не было, а немецкие истребители не исчезли с горизонта.
Тем не менее он снова чувствовал, что одно и то же неудержимое желание овладело Клодом и им. Он вынул израсходованные ленты из своих пулеметов, заменил их новыми. Мори не требовалось иных указаний, и он направил самолет к реке.
Они набрали прежнюю высоту, на которой находились перед атакой, и, начав с Шато-Пьерри, пролетели вдоль Марны в обратном направлении. В ту же секунду, когда в иллюминатор Жан заметил разрушенный мост, обозначавший заключительное пересечение его снимков, вражеский патруль опять повернул к ним. Правда, догнать их он уже не мог, а вскоре появились и палатки летного поля. Тем не менее Эрбийону, чтобы почувствовать себя в полной безопасности, потребовалось увидеть, как тень самолета сближается с самим самолетом.
Ожидавший их Тели горячо их обнял, когда узнал, что они в одиночку завершили выполнение своего задания, и просто сказал:
– Не знаю, рискнул ли бы я так поступить.
Оба почувствовали, что никакая награда не могла бы заменить им этих слов.
Капитан продолжал смотреть на них с глубоким волнением.
– Мори, Эрбийон, – произнес он. – Уже давно я вижу, что в ваших отношениях не все в порядке. Если вы не желаете испортить мне день, прошу вас, обнимитесь.
На этот раз отвернулся уже Клод.
За несколько дней наполовину сократив численность эскадрильи, судьба сжалилась над ней. Однако всем ее членам пришлось предпринять невероятное усилие, чтобы продемонстрировать свою человеческую выносливость. Одному только Тели удавалось собственным примером поддерживать среди своих измотанных и из-за гибели товарищей погруженных в тяжелые предчувствия людей здоровое лихорадочно-возбужденное настроение.
Он летал все время, участвовал во всех заданиях, менял машины, брал с собой новых наблюдателей, прибывших на смену погибшим, компенсируя их неопытность беспримерной ловкостью, безупречной храбростью. Никакие увещания, никакие предупреждения не могли его удержать. Он был на том пределе истощения, который победить можно было только неуемным движением. Можно было подумать, что он хотел опьянеть от усталости и опасности, чтобы забыть о бойне или привлечь к себе внимание смерти.
Это ему удалось.
Однажды утром самолет, управляемый не совсем твердой рукой, сломал шасси о полую насыпь дороги в деревне де Mo.
Это произошло в тот неуловимый промежуток времени, когда летняя ночь в предрассветном освещении вместе с последними тенями все еще продолжала излучать свою высшую негу. Необъятная, строжайшая тишина сомкнулась над стремительным следом, которым самолет продырявил неподвижный воздух.
Из задней кабины показалась громоздкая тень Марбо. С его плеча стекала красная струйка. Он с трудом вылез и пошел к передней части самолета. Поскольку осевший мотор касался земли, он смог протиснуть свою голову в отверстие, откуда только что выглядывал шлем капитана.
– Тели, – слабо простонал он. – Старина Тели.
Он даже не удивился, когда не услышал голоса того, кого звал. Собрав последние силы, он облокотился о край кабины. Вереница образов, в которых запечатлелись три года общей борьбы и общих радостей, смешанная с ощущением физической боли, пронеслась перед ним.
Их первый вылет, тогда Тели был еще младшим лейтенантом… У него болела шея… Вечер, когда они в Реймсе одолели ящик шампанского… У него кружилась голова… Голос капитана пронзительнее трубы… У него подгибались ноги… А при видении Тели, со смехом садящегося в самолет, Марбо потерял сознание…
Время шло. Хаотичная груда, которую представлял из себя самолет, постепенно стала выплывать из темноты. У Тели, наконец, возникло ощущение, что рычаг управления высотой с силой давит ему на грудь. Оперевшись о сиденье, он приподнялся, его ослепили первые лучи солнца. Не владея более своими движениями, он освободился от душившей его меховой накидки, затем, собрав свои слабеющие силы, вывалился из кабины на землю, находившуюся совсем рядом.
Там его ноги споткнулись о чье-то тело, он упал на колени и прошептал:
– Это ты, Марбо. Стрельни еще разок.
Вновь тишина поплыла над равниной. Тели, уцепившись за фюзеляж самолета, выпрямился и застыл. Потрескавшимися губами он с хрипом втягивал воздух.
Медленно, смутно капитан начинал понимать, что еще жив; от битвы осталось одно только воспоминание об агонизирующем рокоте мотора, об ударе. Он пошел. Без цели, единственно, чтобы оказаться подальше от разбитого самолета, от тела своего товарища и запаха крови, витавшего вокруг него.
Поля манили его своим покоем. Он не мог ни о чем думать. Он чувствовал, что сердце бьется в нем, как хрупкое насекомое. Безграничное воздушное пространство в час рассвета расслабляло его мышцы, и он ощущал при движении обманчивую легкость, заставлявшую его на каждом шагу спотыкаться. Поскольку он больше не осознавал собственного тела, его руки удивляли его своими движениями разлаженного балансира. Иногда он садился, сам об этом не подозревая.
Из его левого бока сочился теплый ручеек; этого он даже не замечал.
Бесконечной показалась ему его полная галлюцинаций ходьба по пустой деревне, но, когда он упал в последний раз, солнце было еще прохладным. Ему хотелось пить, он куснул траву, жирную от росы, захотел встать, но это ему не удалось. Тогда он лег на спину, скрестил руки, и ручеек, согревавший его бедра, побежал быстрее.
Внезапно утро оживилось. По небу разлилась сладкая жалоба. Только зародившись, она робко касалась земли. Затем она стала более глубокой. Новые присоединившиеся к перекличке звуки обогатили ее, и усиленная, поддержанная ими, она завибрировала полно и легко. Тели, не узнавая звона колоколов, в соседнем монастыре собиравших к заутрене, принял их, как голос друга, как очень старую колыбельную из детских лет.
Не узнал он и женского хора, поддержавшего это столкновение с бронзой, но почувствовал по окутавшей его ласке.
