последнего издания своего учебника “Количественное измерение поведения в его социальных и генетических аспектах”. Учебник входил в список обязательной литературы для аспирантов; ко времени его выхода из печати, многие данные, содержащиеся в нем, устареют, и автору придется готовить новое, доработанное издание — обескураживающее, зато прибыльное и никогда не прекращающееся занятие.
Автобус тем временем миновал романтическое, но немного мрачное ущелье, по которому продвигался почти ползком. Горы по обеим сторонам дороги расступились и стали на глазах превращаться в покатые склоны, всегда напоминавшие бедняге Тони, сколько он с собой ни боролся, женские груди, вываливающиеся из корсажа. Небо, затянутое раньше облаками, приобрело интенсивную, насыщенную голубизну, какой можно любоваться только на высокогорье. Остальной мир представлял собой вариации на тему зелени: луга, склоны, сосновый лес, трава, мох, папоротники. Ни обрабатываемых полей, ни иных признаков цивилизации — одни пастбища, леса да разные оттенки зелени.
— Ненавижу зеленый цвет! — заявила доктор Харриет Эпсом, сидевшая через проход от Бурша. Повернув мускулистую шею вместе с плечами примерно на сто тридцать пять градусов, она послала это замечание по диагонали, предназначая его молодому монаху. Плечи у нее были веснушчатые, сгоревшие, даже местами облезающие, что” по мнению Тони, было нетипично для эколога, привычного к тропическому солнцу.
— Какой же цвет вы, в таком случае, предпочитаете? — осведомился Тони вежливо.
— Голубой. Конкретно — ваши голубые глаза.
— Извините… — пролепетал Тони, густо краснея. Он знал, что краснеть — ужасная привычка, даже физиологический рефлекс, подлежащий искоренению, но никак не мог от него избавиться, хотя поднаторел в различных системах самоконтроля, от йоги до аутогипноза.
— Вздор! Чего тут извиняться? — выпалила Харриет Эпсом, для знакомых — просто Х.Э. У одной из этих знакомых, сидевшей перед Тони, были коротко подстриженные черные волосы и подбритый затылок. От этого затылка монах Тони не мог отвести глаз, как ни старался Ему было любопытно, чем она бреет себе шею — уж не опасной ли бритвой? Кроме того, она напомнила ему шотландскую королеву Марию Стюарт.
— Дурацкая привычка, — согласился он. — Где вы так загорели? В Кении? Или где там обитают ваши бабуины?
— Вздор! На озере Серпантин в лондонском Гайд-парке. Какая там была жара!
— Что вы делали в Лондоне?
— Что я там могла делать, по-вашему? Зевала до одури на симпозиуме по иерархической организации в стаях приматов. Я заранее знала, кто что скажет: Лоренц, эта воображала Шаллер, Расселы и все остальные. Они тоже, конечно, знали, что я скажу, но не поехать я не могла. Почему? Потому что я — академическая “девушка по вызову”. Все мы в этом автобусе — “девушки по вызову”. Вы еще зелены, но тоже со временем вольетесь в наши стройные ряды.
— Меня впервые пригласили на подобного рода симпозиум, — признался Тони. — Я ужасно воодушевлен!
— Вздор! Это быстро становится привычкой, подобием наркомании. Вам пишет или звонит профессиональный бездельник из какого-нибудь научного фонда или университета: “Искренне надеемся, что в вашем графике найдется место для… Для нас честь видеть вас среди нас… Мы оплатим вам перелет в оба конца экономическим классом и скромный гонорар в сумме…” Иногда обходится даже без гонорара, так что под конец вы остаетесь без гроша. Говорю вам, это все равно что пристрастие к выпивке.
— Вы меня разыгрываете! — возмутился Тони.
— Может быть, в этот раз представление будет меньше походить на цирк, потому что это — идея Соловьева, а я энтузиастка его идей. Хотя некоторые утверждают, что он уже выдохся. Но у него всегда оказывается припасен какой-нибудь сюрприз, вот увидите. Доктор Эпсом снова повернулась к Тони в профиль и возобновила беседу со своей соседкой.
— У меня издавна слабость к детским голубым глазам, — заметила она громко. Молодая женщина с бритой шеей что-то ответила ей шепотом, и обе затряслись от хохота.
Автобус еще покрутился, взбираясь вверх по горному серпантину, и неожиданно оказался в деревне. Деревня располагалась на высоком плато, окруженная волнистыми пастбищами и лесистыми горами; вдали серебрились ледники, которые можно было разглядеть только в ясную погоду. В центре деревни раскинулась просторная площадь, образованная белой романской церковью, ратушей, служившей по совместительству почтой, и двумя старым приземистыми крестьянскими домами, переделанными в постоялые дворы. От площади тянулись в разные стороны три улочки. На первых пятидесяти ярдах каждая из них манила магазинами и пансионами, но дальше превращалась просто в проселок, вьющийся между пастбищами и фермами. Постоялые дворы были квадратные, низкие, основательные, сложенные из бревен, готовых в любой момент полыхнуть огнем. На всех трех были изящные резные балкончики; имелась также вышка, с которой некогда звали на обед работников и били в колокол в случае пожара. Вокруг на расстоянии несколько сотен ярдов друг от друга были разбросаны такие же хутора, только без церкви и почты.
— Где тут кинотеатр? — гаркнула Харриет Эпсом водителю, когда автобус пересекал залитую солнцем, пустую в этот час площадь.
— Кино? — переспросил водитель, оборачиваясь. У него обнаружились усы имбирного цвета, ухоженные и подкрученные, как у императора Франца-Иосифа, и гортанный английский, больше похожий звучанием на арабский. — Кино внизу, в долине. Шнеердорф — отсталая деревня, миссис. У нас нет кино, только цветное телевидение.
Х.Э. опять повернулась к Тони,
— Ряженый горец изволит острить.
— Думаю… — начал было Тони, но тут же был вынужден умолкнуть, потому что водитель-усач опять оглянулся и провозгласил:
— Джентльмены и леди, добро пожаловать в Конгресс-центр!
Цель их поездки находилась за следующим поворотом — там, где обрывалась дорога. Архитектурный стиль Шнеердорфа не менялся уже три-четыре столетия, однако Конгресс-центр отрицал этот стиль полностью и бесповоротно. Это было огромное, садистки-бездушное на вид здание из стекла и бетона, которое мог спроектировать разве что скандинавский архитектор-модернист в период острой депрессии.
— Как вам это нравится? — поинтересовался водитель, затормозив.
Автобус недоуменно молчал. Потом с заднего сиденья донесся тонкий голосок доктора Уиндхема, чопорно выговорившего:
— Похоже на железный картотечный ящик со стеклянной крышкой.
Меткое сравнение подняло всем настроение, помогло забыть про опасных “девственниц с колючками” и создало дружескую атмосферу среди “девушек по вызову”, выходивших гуськом на бетонную площадку перед негостеприимным пакгаузом.
— А вот и сам Николай Борисович Соловьев! — закричала Харриет при виде здоровенного мужчины медвежьей комплекции в мятом костюме, неторопливо вышедшего навстречу прибывшим.
— Наш Николай в тисках привычной меланхолии.
— Совершенно больной вид, — грустно подтвердил Уиндхем, заранее вытягивая пухлую руку. — Вы, как всегда, цветете! — крикнул он Соловьеву издали.
Тот подошел, наклонил косматую голову и вгляделся в Уиндхема, словно рассматривая в линзу микроскопический препарат.
— Привычное вранье, — определил он низким надтреснутым голосом.
— Кажется, после Стокгольма минуло уже два года, — напомнил Уиндхем.
— Вы не изменились.
— Не могу себе больше этого позволить, — жеманно проартикулировал Уиндхем.
II
Конгресс-центр был детищем одного любителя приключений, чья жизнь и деятельность остаются окутанными тайной. Сын почтальона из затерянной альпийской долины, обреченный на наследование скучного отцовского занятия, он пошел наперекор судьбе, сбежал в Южную Америку и стал там
