Размышления о виселице

отражающую подобный способ рассуждения. Припев был такой: «Имей моя бабушка четыре колеса — ее назвали бы омнибусом».

В соответствии с последовательно детерминистской юридической системой ходячие определения наших судов могут рассматриваться лишь как чистая бессмыслица. «Уголовная ответственность» — бессмыслица, поскольку слово «ответственность» имплицитно подразумевает возможность свободного выбора по отношению к действию, в то время как свобода выбора иллюзорна и все наши действия предопределены заранее. «Я не смог помешать себе это сделать» — этого было бы достаточно для чьей угодно защиты, поскольку никто из нас не может помешать себе быть тем, кто он есть, и вести себя так, как он себя ведет. Эту чисто прагматическую концепцию закона выдвигали различные философские школы. Она обладает большой привлекательностью для научных умов, а также для приверженцев материалистических учений. Именно она была положена в основу марксистских юридических теорий, вплоть до первых лет русской революции включительно. Но эволюция России как раз и является живым примером того, с какими трудностями необходимо сталкивается строго детерминистская концепция законодательства. И на самом деле, ни в одной другой стране не проводилась более широко и с большей энергией мысль о наказании как элементе отмщения и уплаты общественного долга, нежели в Советской России. Материалистическая философия этого режима отрицает какую бы то ни было свободу воли в человеческом выборе, и тем не менее людей называют предателями, даже людоедами и гиенами, если они делают не тот выбор.

Этот парадокс не ограничивается законодательством, он коренится в повседневном опыте любого человека. Таким образом, вопреки всему тому, что мы узнали о причинности и детерминизме, мы полагаем, будто «от нас зависит» выбрать себе занятие на ближайшие пять минут, или, по крайней мере, что это зависит от нас в определенной степени. Генри Сидгуик выразил эту дилемму в чрезвычайно ясной формуле:

Не определена ли полностью моя произвольная деятельность в любой момент 1) моим характером, таким, каким он сложился частично под влиянием наследственности, частично в силу воздействия моих прежних действий и ощущений, и 2) данными обстоятельствами и внешними воздействиями, под влиянием которых я нахожусь в данный момент?

Свободное от случайного внешнего вмешательства рассуждение заставит большинство из нас неуверенно ответить на этот вопрос «да». Но наш прямой внутренний опыт страстно кричит «нет». Ведь — процитируем Уильяма Джеймса — «любой наш реальный опыт, любой стимул и любое побуждение к испытанию нашей воли основываются на впечатлении, что в тот или иной момент решения действительно принимаются свободно, а не представляют собой опыта монотонного развертывания цепочки, каждое звено которой было выковано в незапамятном прошлом». Это «стрекало» и это «понуждение» — может быть, только иллюзия. Но очевидно, что даже и в этом случае речь идет об иллюзии, полезной и необходимой для выполнения как общественных, так и индивидуальных задач.

Итак, в силу разумного убеждения я отдаю предпочтение строго детерминистской философии. Это не помешает мне испытать угрызения совести или удовлетворение после того, как я решу осуществить тот или иной поступок, хотя сделанный мной выбор был предопределен и испытанные мной чувства — только результат моего изначального воспитания. Но, даже допуская такие предпосылки, мой опыт удовлетворения и угрызений совести остается реальным фактом моей духовной биографии и в то же время — определяющей причиной моих будущих действий. Однако, хотя для этих эмоций можно установить свои причины, их послание — опровержение причинности, поскольку глубина моего удовлетворения или же жгучесть угрызений совести единогласно исходят из моей имплицитной убежденности, что я мог действовать иначе, чем поступил на самом деле. То есть что моя совесть не может выразить себя иначе, нежели в эмоциональном посыле одобрения или порицания, даже если я знаю, что с точки зрения логики здесь нечего хвалить или ругать, поскольку я являюсь не свободной личностью, а движущимся часовым механизмом. На самом деле любое воспитание, руководствуется ли оно религиозными принципами или, напротив, остается чисто прагматическим, всегда старается заставить в душе зазвучать этот своего рода эмоциональный оркестр, где слышны рожок или труба вечного Суда, как если бы любое действие было свободным. Таким образом личность, даже если все ее действия предопределены и даже если она убеждена в том, что все происходит именно так, а не иначе, не может действовать без имплицитной веры в свободу своей воли.

Теперь возьмем противоположный случай — лица, отвергающего детерминистскую гипотезу и убежденного в реальности свободы воли. Для него с очевидностью легче выстроить гармоничные отношения между эмоциями и разумом, между совестью и убеждениями. Может быть, его убеждения ошибочны, и не исключено, каждый раз, когда оно полагает, будто действует свободно, оно на самом деле подчиняется необходимости. Но в этом случае его отказ от веры в детерминизм — один из факторов, определяющих его поведение. Оно может только исполнять план, установленный для него, но отрицая, что он предустановлен. Судьба воздействует на него, заставляя отвергать себя самое. Следовательно, в обоих случаях, верит ли человек в свою свободу или не верит, результат один и тот же: каждый — несознательно и эмоционально — действует опираясь на утверждение собственной свободы.

Тот же самый парадокс применим и ко всему обществу. Цель историка, психолога, социолога — объяснить социальное поведение сложной игрой следствий и причин, распутывая клубок сознательных и бессознательных факторов, стоящих за каждым действием. В эту их работу отношение вмешиваться не должно, и они обязаны воспретить себе любые ценностные суждения. Их настоящая задача — определять и измерять, но не судить. Однако же моральные суждения вкрадываются во все наши реакции и предопределяют наше социальное поведение. Похвала и порицание, одобрение и неодобрение, независимо от того, есть ли у них научное оправдание, точно так же являются основополагающим фактором нормальной общественной жизни, как и жизни индивидуальной. Человек не может жить без иллюзии, будто он хозяин своей судьбы. Так же точно он не может жить, не испытывая чувства нравственного негодования при виде маленькой скотины, надувающей жабу велосипедным насосом, или скотины великовозрастной, которая косит людей миллионами. Фатализм и моральный нейтралитет — возможно, единственная истинная философия, но это одновременно и отрицание страстного и отважного порыва человечества.

Следовательно, дилемма коренится именно здесь. Наука утверждает, что человек не более свободен в своем выборе перед лицом действия, чем робот — бесконечно сложный и утонченный, но все-таки робот. Но он не может помешать себе верить в свою свободу. Более того, если он в нее не верит, он не в состоянии действовать. Все человеческие установления отражают эту дилемму, и закон, цель которого задать правила поведения для людей, наиболее живым образом, как вогнутое зеркало, отражает ее. Отсюда вытекает парадоксальная природа той главы законодательства, которая рассматривает наиболее важную проблему — жизни и смерти.

Ее абсурдность обусловлена понятием «уголовной ответственности». Человек может рассматриваться как ответственный за свои поступки лишь в том случае, если ничто не побуждало его совершить их, а, напротив, он свободной волей выбрал именно такой способ действия. Подсудимый считается невиновным, пока не доказано противное, и бремя доказательства возлагается на обвинение. Но он считается ответственным, то есть располагающим свободной волей, по крайней мере, если не доказано, что он не владеет рассудком. В этом случае — но только в этом случае — бремя доказательства возлагается на защиту. Нет вовсе никакой необходимости брать на себя труд демонстрировать, что архаичность и очковтирательский характер этой процедуры делают подобное доказательство нереальным, — именно в случае со слабоумными и с лицами, одержимыми манией преследования. В этом нет необходимости, поскольку, даже если бы процедура коренным образом изменилась и усовершенствовалась, основополагающий парадокс оставался бы прежним: обвиняемый рассматривается как располагающий свободной волей, по крайней мере, до того, как защита не докажет, что его поведение подлежит всеобщим законам природы.

Этот парадокс не ограничен законом о смертной казни. Но во всех прочих законах легко найти лазейки. Судья, рассматривающий дело взломщика, не обязан решать неразрешимый вопрос, обладает ли взломщик свободой воли. Он может оставить этот последний в стороне и в каждом конкретном случае думать, чего заслуживает вор, подчиняясь урокам опыта и здравого смысла, поскольку во всех случаях, за исключением тех, где на кону смертная казнь, суждение о мере наказания предоставлено на усмотрение трибунала. Следовательно, абсурдность понятия «уголовной ответственности» практически не сказывается на тех делах, которые не предусматривают с необходимостью