не говно, жить можно.
Ой, девка, а кто не пьёт, все выпивают, которые не больные. Так не знаешь, чего у него на уме, а выпимши-то язык развяжется, всё расскажет, чего и не знал. И добрый делается да ласковый. Бывают, которые хулиганить начинают, дак ты не дразни. Спрячься, тишком посиди, а как уставать начнёт, подойди по-хорошему и спать отведи. Штаны сняла, под стенку его закатила, и пусть спит.
Я молодая дурная была, била своего, пока пьяный. Такая злость бывает, что прям стукнешь его, стукнешь кулаком. А поутру встанет, не помнит ничего, и говорит: «Чего-то болит всё, Наська». А я ему: «Уж не знаю, с кем ты вчера дрался, где глаза заливал, там и спрашивай». А сама обсмеюсь вся.
Ой, девка, не реви – бьёт, значит любит. Иной пальцем не тронет, а словом так приложит, что век не заживёт. А синяка того всего ничего, поболит и перестанет. Или молчком которые – разве с ними можно? Собой чернее тучи, не глянет, днями слова не скажет, а ты сиди-мучайся, чего не так. А этот душу отведёт, пихнёт разок, а потом самому же и жалко, виноватится ходит. И с лаской после, с подарками лезет, а ты поломайся чуток для виду, и возьми, и приголубь. Если дурой не будешь, он стократно отдарит. Такая жизнь. Как ромашка. Мы, малЫе, лепестки обрывали: любит – не любит, плюнет–поцелует, к сердцу прижмёт – к чёрту пошлёт. Рвёшь и рвёшь листок за листком, и не заметишь, как кончатся. Так и бабья жизнь облетит.
Ты другой раз камнем не стой, рукой закрывайся, и кричи, и плачь, они слёз не могут терпеть, слабеют. Ой, девка, тебе бы ребёночка родить. Страшно? а чего страшно, чего бояться? Мамка моя вон семерых выносила, троих подняла, а четверо померли. Рассказывала, как замуж отдавали, бабанька её присловью научила: «Мне родить, мне и хоронить», чтобы, значит, детки долго не заживались. Трудно жили, голодно. А теперь-то чего ж не рожать? Которые ленятся сами, тем секерно делают, живот режут и ребёночка достают, всех делов.
Страшно ей, а, – мужик есть, чего ж страшно? Да от всякого родить можно, батя у нас ой и пил, а мамка таскала и таскала, одного за одним. «Не прокормит», ишь. Да если б мы думали, когда рожать, да от кого, да чем кормить, дак народ бы повывелся. А дитёнок-то нужен. От тебя одной мужик скорей уйдёт, чуть постареешь, и накой ты ему станешь, молоденькую найдёт. А от ребёночка, да от двух – куда денется, тридцать три процента вынь да положь... С чего ж трудно-то? они друг за другом смотрют, старшие за младшими, так и растут, а тебе подмога в старости. А то ведь какая у бабы жизнь, какая смысла – только детки...
Ой, девка, плохо-плохо, а одной-то всё ж хуже. Как осиночка дрожишь, скрыться негде. Хоть какой, да свой мужик рядом, у скольких и того нет. Потерпи чуток, все терпят. Да и чего там той жизни, у мужиков век короткий, до шисят годов – и убрался, а ты кукуй потом одна, как хочешь. И десять лет пройдёт, и двадцать, а Бог всё не заберёт никак, жалеет. Поживи, говорит, ещё, Наська, ещё годок на небо посмотри.
Солнце какое нынче.
Рыбы золотые и серебряные
Вчера видела мужчину, который мне понравился. Такое случается редко, потому что совсем непросто найти человека, соответствующего антропометрическим параметрам, записанным в моей бальной книжечке. Чтобы и форма лицевых костей, и линия бровей, и масть. Попадание десять из десяти встречалось раза три в жизни, а здесь было примерно восемь. Не сошлось среди прочего вот что: для меня не существует прекрасных принцев старше тридцати двух лет. Всё, что взрослее, проходит в графе «другое».
И вот я вижу человека, который хорош всем, но стар, как два принца. То есть натурально: из вежливости можно сказать, что ему за шестьдесят, а по-честному – под семьдесят. Он меня в чистом виде не заметил – что ему до существа, которое на жизнь моложе, почти прозрачно, почти невесомо. И я почти не заметила – что мне до тёмных теней, ни побегают со мной, ни поиграют. Но я-то его узнала.
Мне правда никто давно не нравился до такой степени. Он похож на мою главную любовь, точнее, на все три мои любви, которые уже слились в одну, как облако-озеро-башня совпадают в памяти, образуя недосягаемую-печальную-одинокую и, разумеется, бессмертную красоту, годную только чтобы смотреть. И моя постаревшая любовь вчера проходила мимо меня, а я мимо неё, и мы даже обменялись парой слов, но это была самая полная и безнадёжная невстреча, которая только случалась со мной. Мужчина может уехать, жениться, не полюбить. Он может существовать только на фотографии десятилетней давности – потому что растолстел и больше не принц. Но я никогда не думала, что бывает – точно такой, как хотелось, но в параллельном времени, и будто мы две рыбы, скользим, одна у самой поверхности, а вторая на дне. И та, что на глубине, никогда не поднимется, а другая не опустится – из-за разницы в давлении, – и только по движению теней и вод они догадываются друг о друге. Лет через сорок я о нём вспомню и подпишу кому- нибудь книжку – «с любовью, М.».
А потом это опять случилось. Я покупала винтажные духи, которым, наверное, лет двадцать, и коллекционер предупредил меня:
– Не привязывайся к ним, их больше нет.
Больше нет этого сандалового, тёплого и пряного, больше нет апельсина и мускуса. Можно подобрать аналог, но того запаха, от которого на моём запястье осталась только тень, – не существует.
Остаётся любить то, что есть здесь и сейчас, и никогда, даже после бессонной ночи, засыпая на рассвете, когда сознание на короткое мгновение становится ясным и отчужденным, ни в коем случае не допускать мысли, что любимое нами, желанное, обольстительное – только тень того настоящего бессмертного аромата, которого на самом деле – не существует.
Я отдаю себе отчёт, что более или менее понимаю поколение тридцатилетних, – если выражение «понимать людей» вообще допустимо для приличного человека; немного помню о детстве и юности; но совершенно не могу представить, что на уме у тех, кто в два раза старше, за 60 и далее. Я думала об их печалях: ну что там может быть – страх смерти, «жизнь не удалась», ощущение собственной ненужности? И мне почему-то вдруг показалось, что скорбь третьего возраста в том, что дети – твои собственные дети, у которых, казалось, всегда всё впереди и обязательно будет по-другому, – уже немолоды и точно так же несчастливы, и жизнь их тускла и трудна. И вот это ощущение себя в бесконечной каторжной цепи поколений, где и позади, и впереди счастливых нет, должно быть, и есть самое страшное. И насколько легче тем, чьи взрослые дети благополучны.
Сделать человека
С детьми всегда так:
По выходе из младенчества мы только и делаем, что мучаем их, а они нас любят. Хотелось просто воспитывать и строить свою жизнь, а по факту получается, что всё время заставляешь, орёшь, разрушаешь. Разводимся, разваливая их семью, перевозим с места на место, меняем среду – и давим, давим, давим. Всего лишь выпрямлять, чтобы этот цветок рос ровно, будить до света в школу, ставить почерк, делать уроки – орать, да, но ведь это всё необходимо.
(Не говоря даже, что мы просто люди, с нервами, с недостатками, самодурством, – нет, только о
