сапога. Преимущество явно было на стороне обутого бойца, но тут соотношение сил изменилось: от лавочки, стоящей в тени лип, к берегу побежали приятели купальщика, полностью экипированные — одетые и с пивом, правда, разлитым в пластиковые бутылки, не пригодные для войны. Стало шумно, Ольга встала и осмотрелась, ища место поспокойней. Солнце быстро опускалось за деревья, маленькие волны топорщились и спешили, на крутом каменном мостике какой-то другой, кроткий и упорный, рыбак утратил надежду на улов и стал собираться домой. Дождавшись, когда он уйдёт, Ольга перешла на его место, на «Мост искусств», который она так нарекла за бесполезность и красоту: он был выстроен кем-то вдоль реки, а не поперёк.
Побоище меж тем внезапно угасло, участники побратались и удалились под липы. Видимо, драка — это обычный мальчиковый способ познакомиться. «Какие, однако, неочевидные пути они выбирают».
Потом подумала, что и эта комическая сцена, и нелепый мост — об одном: люди ощетиниваются в одиночестве, каждый в своём углу, так, что к ним попросту не подобраться, но когда им хочется общения, они строят свои дурацкие мосты
Она достала телефон и набрала сообщение: «Приходи», дождалась ответа и почти побежала домой.
«Он едет, едет ко мне. Я строю свой мостик правильно, а космосу придётся подождать».
Ольга легко принимала решения и не имела привычки с кем-нибудь советоваться: ответственность за результат в любом случае на ней, а мама её и так одобрит. Мама во всём её одобряла, по крайней мере в последние годы. Кажется, что возраст делает людей косными, отнимает способность принимать новое, будь то технические штучки, чужие убеждения или незнакомая еда, — старики на всё откликаются раздражением, головной болью и гастритом. Но мама старела как-то необыкновенно удачно, превращаясь из нервной особы, ценившей приличия превыше всего, в светлую спокойную бабушку, которая видела — многое, знает, что бывает — всякое, и верит в многообразие Божьего присутствия — во всём. Ольга иногда жалела, что её воспитала та, другая женщина, больше смерти боявшаяся общественного мнения, которое сама же и придумывала — «люди скажут…» Как же они ссорились тогда! «Да всем плевать на нас! А мне плевать на их мнение!» — вопила Ольга, задыхаясь от ненависти к этим «всем». Поводы менялись — длина чёлки, поздние возвращения, новый мальчик, выбор института, но суть конфликта оставалась прежней: «соседи смотрят и осуждают». Возможно, она стала писать именно потому, что хотела убедиться: «общественное мнение» если и существует, поддаётся коррекции, и нет нужды подстраиваться под чужие взгляды, если умеешь транслировать свои. Наверное, к лучшему, что мама не всегда была такой благостной и умиротворённой, хотя неизвестно, какой источник силы мощней: уверенность, которую давала её нынешняя поддержка, или то сопротивление, которое пришлось преодолеть. Сейчас Ольгу всё чаще переполняла нежность, когда она задумывалась, каких усилий стоит матери это смирение, какой внутренней работой далась безмятежность и приятие всякой инакости. Каким жестоким опытом оплачено, в конце концов. Ольга покинула дом в двадцать, сопровождаемая если не проклятиями, то энергичным неодобрением, и теперь предпочитала не знать, как эта женщина, которую прежде подруги и поклонники нежно называли Светочкой, провела следующие лет десять, как из цветущей пятидесятидвухлетней дамы, обременённой ответственной работой и множеством социальных связей, стала превращаться в одинокую «бабушку Свету». Были какие-то отношения, печали, утраты, и была церковь. Ольга относилась к религии чуть ли не с содроганием, православие казалось ей замешанным на стыде и чувстве вины, формально — перед Богом, а по сути — перед людьми, которые судили друг друга без всякого заявленного в Библии милосердия. В самом начале, только узнав о мамином увлечении, пришла в ужас, боясь, что природная тревожность и вечная оглядка на окружающих примут патологические формы. Испугалась настолько, что на несколько лет сбежала подальше, на другой конец страны — замуж. А когда выпуталась из этого внезапного брака и вернулась, её встретил уже совсем иной человек. Ольга переступила порог, ожидая нотаций в духе «а я говорила!» — в тридцать они уже не пугали и не бесили, как в пятнадцать, но вызывали неимоверную тоску. Но мама просто ей обрадовалась.
Достала из серванта ту дурацкую менажницу — Ольга немедленно же вспомнила, как ругались из-за хрусталя, добытого в очередях за бешеные деньги: «Зачем?! Ты есть из этого будешь?» — «Мало ли, гости придут», — разложила в отсеках маринованные огурчики и маленькие разноцветные помидоры. Принесла из кухни жареную курицу, сыр, ещё что-то, а себе положила овощей.
— А мясо?
— Я сейчас его не ем, не обращай внимания.
Ольга знала, что начался какой-то очередной долгий и унылый пост, и поразилась происшедшим изменениям: прежняя мама не преминула бы отметить, что героически воздерживается из высших соображений, а вот некоторые, некоторые… Но эта новая женщина, сидевшая напротив, не собиралась хвастать и всячески избегала нравоучительных бесед, с любопытством слушала дочь и, видно было, — любила.
Потом Ольга полночи беззвучно плакала в своей бывшей детской: оттого, что раньше не понимала и недооценивала мать; что так долго сопротивлялась её любви; что той, похоже, много пришлось пережить, чтобы так измениться. И ещё потому, что прежней мамы больше не существовало.
Хотя, если подумать, Ольга тоже успела прожить не одну жизнь за эти годы, но от родителей совсем не ждёшь, что они вдруг станут другими, это в юности всякие выходки естественны и неизбежны. Первая, короткая и диковатая жизнь продлилась пару лет, с тех пор, как со скандалом ушла из дома и перебралась в общежитие при факультете журналистики. Вторая, долгая и сытая, началась, когда Ольга с перепугу выскочила за небедного северного человека, занятого цветными металлами. Не олигарх, но заметная персона в отрасли, в столице был по делу, Ольга пришла брать интервью да и задержалась около. Жили хорошо, расстались по-доброму — как-то вдруг время их вышло, Ольга повзрослела, захотела перемены участи, а мужа весьма кстати потянуло на девушек помоложе. В результате она снова вернулась в Москву, став обладательницей небольшой старой квартиры на окраине и небольшого счёта в банке. «Вот всё у него небольшое, — думала Ольга, — и бизнес, и чувства, и отступные. Небольшое, но крепкое».
И теперь она вела третью жизнь, самую счастливую. «Разводные» деньги позволили осмотреться, не хватать первую попавшуюся работу, а вдумчиво поискать вакансии в Интернете. Как обычно случается, с деловых сайтов она соскочила на развлекательные, заглянула в блоги и там застряла. Интересные люди писали о себе, и ей тоже захотелось так — свободно, весело, независимо — щебетать в эфире о собственных вкусах и взглядах, а не вымучивать статьи по редакционным заданиям. Правда, за это не платили, но у неё было несколько месяцев в запасе, а подобная арт-терапия оказалась необходимой: бывшая жена бизнесмена, приученная не говорить лишнего и охранять доброе имя супруга, оказывается, порядком намолчалась и теперь желала сообщать миру свои мысли по любому поводу.
Как ни странно, получалось неплохо, особых глупостей она не болтала, обладала лёгким пером и ненавязчивой интонацией. Её читали, хвалили, рекламировали друзьям, и скоро Ольгин дневник стал популярным. Кроме ежедневных заметок, она пыталась писать рассказы, потом взялась за повесть, закончила, выложила в сети и не особенно удивилась, когда нашлись люда, готовые издать её. Не будучи самоуверенной, она знала за собой силу: умение подобрать точное слово, сформулировать нехитрую мысль так, чтобы треть читающих согласилась: «Да, я всегда так думал, но не мог сказать», треть поразилась свежести взгляда, а ещё треть, снисходительно хмыкая: «Вот ведь бабы дуры», почему-то не бросила читать — хотя бы для того, чтобы понаблюдать за развитием чуждой формы жизни.
Она также знала и слабость: отсутствие опыта — как человеческого, так и писательского, чуть близорукий скользящий взгляд, неглубокое образование (даже журфак так и не закончила), этакую хлестаковскую «лёгкость мысли», которая могла казаться очаровательной, но чести не делала. Она всё время чувствовала, что парит над большой водой, иногда выхватывает блестящую маленькую рыбку, касается крылом тем вечных и важных, но дальше веера радужных брызг дело не идёт. Не глупа, не
