не стрельбой… Бросьте!
Эльдар подошел к Степану Ильичу и что-то сказал ему. Степан Ильич сразу успокоился, ухмыльнулся, всмотрелся в зал, увидел друзей из Шхало и помахал им. Астемир не без гордости прокричал «алейкум салям» в ответ на приветствие председателя. Инал же, отмечая своеобразный способ одобрения со стороны Баляцо, развел руками как бы в комическом недоумении, а Матханов слегка кивнул головой, показывая тем самым, что хорошо понимает выражение чувств толпы: дескать, страсти относятся к нему не в меньшей степени, чем к большевику Иналу.
— Товарищи, посланцы народа! — снова заговорил Инал. — Здесь стрелять не надо, оставьте патроны в газырях… Но мы понимаем, что хотел выразить своей пальбой старый человек. Его чувства понятны каждому кабардинцу, и каждый кабардинец уважает голос стариков, потому что это всегда народная честь и совесть. Почему же столько радости сегодня и у стариков и у молодых? — И, отвечая на этот вопрос, Инал повел речь о силе ленинской правды, радостно меняющей жизнь народа.
— Ты вот что скажи, — не вытерпел Давлет, — люди хотят знать, какой это пирог: что есть тесто и что есть начинка? Советская власть тесто, а шариат начинка или наоборот? А еще лучше — услышать разъяснение от самого Казгирея. Пусть все слышат его слово.
— Да, пусть об этом скажет сам Матханов, — поддержали Давлета шариатисты. — Казгирей пусть говорит!
— Зачем Матханову говорить — его судить надо, а не слушать! — возражали противники шариата, а приверженцы не унимались:
— Казгирей не отсиживался за хребтом Кавказа, в Грузии, как некоторые другие! Он тоже стрелял во славу Советской власти, а не для забавы, как этот старик. Он тоже имеет право голоса.
Из-за стола встал Степан Ильич.
— А почему же… Конечно, имеет право. Матханов шагнул вперед и заговорил не громко и внятно:
— Да! Мы, младомусульмане, сражались, не щадя живота своего, высоко поднимая знамя, на котором написаны три слова: равенство, свобода, правоверность. С этим знаменем мы воевали за Советскую власть, потому что верим — она несет очищение от всей грязи, накопившейся веками. Советская власть ближе нам, чем власть хищников-князей, превыше всего ставящих за щиту своих привилегий, достояния, доходов…
Казгирей говорил; Степан Ильич подозвал к себе Инала и, что-то шепнув ему, отодвинулся со своим стулом, уступая Иналу место председателя.
— Князья, уорки, все богачи давно отошли от истинного понимания Корана, — неслась речь Казгирея, — отступили от его духовных законов, а мы возрождаем нравственную чистоту народа, счастливого благословением аллаха и его пророка.
— Нет бога, кроме бога, и Магомет — пророк его! — хором проскандировали шариатисты.
— Но шариат — это и есть защита несправедливых привилегий, — прервал оратора Степан Ильич. — Как ты, Матханов, на этой старине думаешь создать новую жизнь? Такая старина — плохие дрожжи. Вот тут сидит один умный старик — Баляцо из Шхальмивоко. Вот он! Тот самый, что стрелял. Он мне один раз так сказал: «Из старого бывает хорош только хорошо утоптанный старый ток». Вот как сказал старик. А как вы думаете менять жизнь, жить по-новому с помощью старых законов, которые ничего не изменили за шесть веков существования шариата в Кабарде?
В зале не все понимали по-русски, и раздались крики:
— Что говорит русский руководитель? Сообщите нам.
Другие повторяли и уточняли требование:
— Ты, Казгирей, скажи о тесте и начинке. Скажи, что к чему? Советы — шариату или шариат — Советам? Что пирог и что начинка?
— Об этом, — отозвался Казгирей Матханов, — следует так сказать: судить по шариату, управлять по Советам. И первый закон — закон всех законов — свобода! Для мусульманина закон шариатский, для немусульманина — новый, советский. Признаешь шариат — к нам, не признаешь — к Советам…
— Вот то-то оно и есть! — вмешался Инал. — Выходит, порознь. Магометане сами по себе, Советы сами по себе. А кто же эти магометане, если не те же карахалки? Нет, Казгирей Матханов, под таким руководством карахалкам нечего делать. Известна пословица: когда переходишь через поток, держась за хвост собаки, непременно потонешь. Будешь держаться за хвост коня — перейдешь. Если хочешь, чтобы тебя не унес поток, поток жизни, держись за хвост коня. А у нас конь красный, добрый конь! Ловкое слово всем понравилось. Но вдруг откуда-то из задних рядов послышался самоуверенный голос:
— А я уже не могу отличить собаку от лошади, кабардинца от гяура… Такие настали времена!.. А ты, знал ли ты когда-нибудь, Инал, законы своих отцов, умеешь ли ты отличить собаку от лошади и своего кровника от брата?
Инал не то чтобы вздрогнул, а как-то нервно насторожился, вглядываясь в глубину зала, и отвечал с той же находчивостью:
— Собака грызет не только чужих, но и своих, а конь несет джигита вперед. Вот какая разница между ними… Но кто это говорит?
В самом деле — кто это? Астемиру показалось, что это голос Жираслана. Однако не сразу удалось установить, кто кричал о лошади и собаке, требуя выполнения обычая кровной мести и внося новое замешательство.
Между рядами пробирался Давлет.
— Во имя аллаха и революции! Дозвольте говорить мне.
— Что ж, говори! — Инал оглядел его с любопытством.
— Главное в том, что тут не все понимают друг друга, — смело заявил Давлет, — но я буду говорить на обоих языках сразу — и на кабардинском и на русском, тогда все меня поймут.
— Валяй! Говори по-своему, на двух! — одобрительно выкрикнул кто-то из рядов, занятых казаками.
Необыкновенный оратор, шагая по-гусиному важно и неторопливо, косо выставляя концы чувяк, взошел на помост, прочистил горло, провел рукою по усам и с видом человека, от которого все наконец узнают истину, забормотал, затараторил, загоготал:
— Сегодня шир, псыр, маз… Небо! Народу карахалку свободу давай… Крат!.. — бормотал Давлет. — Лес, пахотная земля… Шир, псыр, маз… Счастье!.. Большой счастье… шир… псыр…
Веселый шум пронесся по залу.
— Нет, два арбуза в одной руке не удержишь, — послышалось из казачьих рядов.
— Я сам на двух сразу бзитча, — нес дальше свой вздор Давлет, ему казалось, что его выдумка превосходит выдумку деда, выстрелившего в потолок, и это воодушевляло его. — Потому что сыт шха… шир… псыр… свобода…
— Хватит! Гусак какой-то! Вздор! Чепуха! — роптали люди. — Так гогочут индюки, если им подсвистеть.
Иссякал запас терпения и у председателя.
— Скажешь все это на базаре, где выставишь в мешках свой лук и чеснок, — сдерживая улыбку, остановил оратора Инал.
— Пусть о новом законе говорят на языке, понятном для всех, — послышалось справедливое требование, а в задних рядах, там, откуда кричали о собаке и лошади, вдруг раздался выстрел.
Все обернулись. Но нет, на этот раз стрелял не веселый, добродушный Баляцо, и опять послышался тот же сильный, самоуверенный голос:
— Позвольте и мне сказать два-три слова на моем родном языке!
Да, это был голос, знакомый не одному Астемиру, — голос знаменитого князя-конокрада. «Жираслан, — подтверждая его догадку, зашептались вокруг. — Это сам Жираслан».
— Ты чего хочешь? — прокричал со своего места Инал. — Говори, если есть что сказать…
Подняв над головой маузер, Жираслан трижды выстрелил в потолок, превзойдя этим и тщеславный задор Давлета, и бескорыстно-воссторженную выходку деда Баляцо. И прежде, чем уйти, Жираслан проговорил в тишине, наступившей за выстрелами:
— Вот язык, на котором я буду напоминать о законах наших отцов. На этом языке мы будем решать
