Инал был вне себя. Горько видеть предательство человека, в которого верил, а это завещание не один Инал считал предательством. Он не хотел согласиться с Казгиреем, допускал, что завещание поддельное. Нашхо был большевик, и смерть партийного человека должна учить жить других по-новому. Зная, что Нашхо умирает, Инал и все партийное руководство решили хоронить своего соратника с воинскими почестями… Да и могло ли быть иначе!
Казгирей настаивал на своем.
— Воля покойного нерушима, — твердил он.
— Вот он, настоящий большевик! — гремел Инал и потрясал тетрадкой с завещанием Баляцо и буквами, выведенными рукой старика. — Этот старик из глухого аула — подлинный революционер. Ему все почести! Бери, Астемир, оркестр. Это мое приказание. Вези оркестр в аул. Волю старика исполнить в полной мере.
Несмотря на приказание Инала, нелегко было убедить музыкантов ехать в незнакомый аул: даже военные люди страшились абреков. Весь день Астемир провел в хлопотах, покуда плакальщицы оплакивали Баляцо в его осиротевшем доме. Впервые в Шхальмивоко должны были затрубить медные трубы, никто здесь не видел похорон мусульманина по большевистскому обряду. Завещание деда Баляцо произвело не меньшее впечатление, чем открытие школы Астемира. Нужно было Астемиру учесть и то, что погребальное шествие мусульман совершается не так, как у русских, не с торжественной медлительностью, а быстро. Астемир понимал: здесь не годится играть ту музыку, которая называется у русских похоронным маршем. Между тем старый музыкант-капельмейстер не представлял себе: какую другую музыку можно играть на похоронах? Вдруг внимание Астемира остановил молодой трубач. Приняв важную позу, музыкант воодушевленно играл на трубе что-то необыкновенно красивое, мгновенно покорившее сердце Астемира. «Раз так, — подумал Астемир, — то это понравится и Баляцо».
— А оркестр может сыграть это? — спросил Астемир.
— Это марш из «Аиды», это не для похорон, — отвечал старый музыкант.
— Дед Баляцо просил нести его на кладбище под эту самую музыку, — уверенно сказал Астемир. — Очень прошу… Ничего, что это марш Аиды, она простит нас.
Так и было решено хоронить Баляцо под «марш Аиды». За музыкантами прибыли подводы в сопровождении народного милиционера Казгирея. Эльдар выслал своих конников.
Необыкновенные похороны собрали не только жителей Шхало, но и людей из других аулов. Все было в диковинку. Любопытство брало верх даже у тех правоверных, кто страшился участия в кощунстве.
— Разве он был большевик? — в растерян ности спрашивали одни.
И другие отвечали:
— Разве не видят твои глаза, что он был большевик? Разве не слышат этого твои уши!
Все произошло так, как хотел дед Баляцо.
Похоронная процессия с трубачами двинулась к кладбищу. Женщины-плакалыцицы рыдали как никогда. Этому способствовала и музыка. Оркестр, блестя трубами, шел впереди, исполняя марш из «Аиды», соответствующий быстрому шагу. Тело в гробу было прикрыто черной буркой и повязано в поясе белым башлыком. За гробом ехали вооруженные всадники.
Соученики деда Баляцо, и дети, и взрослые, возглавляемые Эльдаром, несли красный флаг аулсовета. Шагала и Тина в рубашке Эльдара. А сам учитель Астемир едва поспевал, подавленный горем. Рядом семенил Лю, обливаясь слезами, заглядывая в высоко поднятый гроб; ветерок иногда чуть заметно шевелил длинные рыжие усы деда…
Любопытство привлекло многих; как-никак интересно участвовать в таком необычайном шествии! Спросят: «Ты был на большевистских похоронах?» Как ответить, что не был, ничего не видел? Шел за гробом и мулла Батоко, он шел потому, что боялся не пойти…
Вступили на кладбище. Чернела свежая могила. Остановились. Всадники Эльдара произвели залп, второй и третий. Эхо прокатилось далеко. Гроб опустили в могилу.
Залпы не разбудили деда Баляцо, но все совершилось так, как он хотел.
ПАДЕНИЕ ДАВЛЕТА
А другим значительным и громким событием в Шхало — давно ли глухом и тихом! — было падение Давлета.
Почти год минул с того дня великого уаза, когда Казгирей Матханов произнес тут речь, ставшую знаменитой, а Астемир скромно порадовался свету «первого фонаря». Опять, и на этот раз в дни ранней осени, совпавшие с постом уаза, собрались в Шхальмивоко люди чуть ли не со всей Кабарды.
Торжество ожидалось большое.
Но и сам аллах, оказывается, не всегда все предвидит. Иначе разве не защитил бы он Славы своего дела? Допустил бы разве, чтобы высшее торжество стало и началом падения? А коль скоро слеп аллах, то что же спросить с обыкновенного человека? Что спросить даже с самых умных, даже с самых хитрых, лукавых или бесстыдных, с таких людей, как, скажем, Давлет, Муса или Батоко?..
Нет ничего тайного, что не стало бы явным… Скажите, почему вдруг Давлет, старинный кунак прокурора, стал уверять, что лучше все-таки было без прокурора? Все обратили внимание на то, что с некоторых пор Давлет пребывает в состоянии какой-то особенной озабоченности и возбуждения.
— Посади Давлета на картофель, — посмеивались иные, — картофель испечется без огня.
И опять после некоторого перерыва детишки, прислушиваясь к этим отзывам о Давлете, начали дразнить его, не смущаясь тем, что имеют дело с председателем: «Чигу-чигу!»
Нехорошим предзнаменованием показалось то, что в утро, назначенное для великого туриха[27], Казгирей не приехал. Верховный кадий, долженствующий присутствовать на торжестве, встречал в это утро гроб с телом брата Нашхо. Гроб прибывал по железной дороге.
Остановить закладку мечети уже не было возможности — ехали муллы не только со всей Кабарды, приезжали из Чечни, и из Черкесии, и из Карачая.
Верховный кадий все же позаботился о выборе темы для проповеди в Шхальмивоко и поручил сказать эту проповедь Саиду.
Но где же Давлет и Муса? Где Батоко? Где главные виновники торжества и распорядители, которые кричали громче других:
— Не пускать на уаз большевиков, их жен и детей!
Оказалось, что еще на рассвете народный милиционер Казгирей увел Давлета, Батоко, Мусу и с ними Масхуда в Нальчик, к прокурору.
«Легче переехать на арбе через Кавказский хребет, чем объехать прокурора». Так говаривал и Давлет, когда хотел лишний раз похвалиться своим высоким знакомством. Однако странное последовало приглашение Давлету от его высокого кунака — через милиционера. Все это очень тревожило Саида.
Приближался час дневного намаза. Саид вынул из кармана праздничного атласного бешмета серебряные часы и огляделся.
Денек выдался теплый, не пыльный. Яркие краски толпы веселили глаз: белые широкополые шляпы, кубанки с цветным донышком, лохматые папахи и бурки, на серых черкесках выложенные серебром кинжалы, в руках стариков толстые палки.
Мелькали чалмы и голубые халаты хаджи. Съехалось немало знатных людей, внесших свою лепту в богоугодное дело. Вся лужайка была устлана ковриками, взятыми из мечети, циновками. Для проповедника постелили цветистый ковер — лучший из оставшихся в доме Жираслана. Женщины с грудными детьми выстроились на краю лужайки. Под их присмотром оставались лошади, двуколки, арбы.
Место для постройки мечети выбрали удачно. Отсюда хорошо был виден Главный хребет Кавказа. Снежные вершины проступали в мглистом полдневном мареве. Лужайку огибала река. Мокрые белые камни ярко блестели на солнце, слышался плеск воды.
Солнце стояло высоко.
«История пророка Ибрагима» — так назвал Саид свою проповедь.
