маленькая, — Чиримии… Так и быть, сниму и с тебя мерку. Не для себя же в самом деле тащу я на базар это чертово отродье. Подумал: не худо бы ребятам чувяки купить, пригодятся зимой. Нынче ведь пятница и погода подходящая. По пятницам большой базар. Может, и еще что-нибудь на ваше счастье попадется по дороге. Ну что поделаешь: будь это коза, оставил бы ее на приплод, а к чему нам козел? В джаргвали у нас и без того пять некладеных козлов подрастает — хватит с меня, чириме…
Он преувеличенно громко захихикал, ласково ткнул недоумевающего мальчика в живот и пощекотал. Бардгуния смутился и отскочил в сторону.
— Не урони подойник, — добродушно кинул отец и, ухватив сына за рукав, потянул к себе.
— Садись-ка сюда, на приступочку, сниму мерку…
Бардгуния отрицательно покачал головой.
— Не хочу… Мне и тут дадут, — деловито возразил он. Глаза мальчика выражали явный упрек. Поведение отца показалось ему подозрительным, слова тоже не внушали доверия. Однако выразить эти чувства вслух он не решался. Настороженный, полный тревоги взгляд мальчика упал на хурджин, причем особое его внимание привлекла наглухо завязанная половина, а не та, из которой торчала голова козленка.
Отец, обеспокоенный поведением Бардгунии, шагнул к столбу. Накинув бурку на плечи, он заслонил хурджин от пытливого взгляда сына.
— А еще думаю, отчего бы не прихватить заодно несколько папуш табаку? Копеечка к копеечке, вот и наберется сколько-нибудь… Не шутка, милый ты человек, четыре пары чувяк купить, — объяснял он мальчику простецким тоном, надеясь рассеять его подозрения. Но когда он нагнулся к хурджину, чтобы взвалить его на плечи, Бардгуния еще раз нарушил молчание:
— А как же с работой, бабайя? Ты, видно, забыл: тебе нынче выходить. Гера вчера забегал. Обязательно, говорит, чтобы в лес на порубку пришел да чтобы не отлынивал, с ним такое бывает… А то, говорит, из списка постройщиков вычеркнем. Так и велел передать. У нас, говорит, с санарийцами соревнование, всем селом налечь придется…
Отец выпрямился, выпустил из рук хурджин и злобно сверкнул глазами.
Хотел рассердиться. Совсем было приготовился, напыжился, вот-вот раскричится… Но столь же быстро передумал, решив, что правильнее сговориться с сыном по-хорошему.
— И ты тоже, чириме, с домом этим ко мне лезешь? Люди брешут, а ты веришь. Мал ты еще, Бардгуния, несмышленыш, откуда тебе знать… И глаз еще не тот, и разум не тот, — недорос. Дом, говоришь… Дед мой дома не построил, отец не построил. И мне, видно, не под стать. «Не взлететь перепелу на дерево», — слыхал? Сказка, чириме, сказка вся эта история с домом… Да сохранит господь наш отчий кров, и то слава богу! — оборвал он неожиданно свою речь.
Казалось, это вышло у него само собою. Он тяжело вздохнул и продолжал уже по-деловому:
— Говоришь, соревнование с санарийцами. А я-то тут при чем? Однако, ежели тот человек заходил, вот что придется сделать, Бардгуния: как пойдешь в школу, — только ты сначала молоко вскипяти, половину можете выпить, другую на простоквашу поставь, смотри не забудь, — так вот: как пойдешь в школу, заверни на тот участок в лесу, разыщи Геру и объясни: бабайя, мол, пошел к доктору, к тому самому, к которому ты его водил… Он, скажи, немножечко запоздает, но придет обязательно. Забыл тебе, сынок, сказать, я чуть не помер ночью… Ты сладким сном спал, а я стонал — так стонал, до самого неба стоны мои долетали…
Отвернув полу бурки, он бережно прижал ладонью левую сторону живота, которая особенно выдавалась, и захихикал:.
— Вот тут она, Бардгуния, тут смерть моя. Селезенка проклятая, или как ее там называют? Она и деда твоего в этом самом джаргвали убила. У матери твоей тоже как будто селезенка болела. И меня доконает, все в том же джаргвали, добьет — и конец… Вот тогда меня и вычеркнут из списка постройщиков…
Жалкая гримаса исказила его лицо, он постонал, повздыхал тяжко и снова заговорил:
— Да не забудь еще, сынок: после школы непременно на чайной плантации покажись… И чтобы вписали тебе трудодень за сбор. Гутунию тоже с собой возьми, пусть он, окаянный, хоть одну корзиночку соберет… Ну вот… Мне бы только от селезенки избавиться, сразу бы нам полегчало.
В глазах его засветился лукавый огонек. Лицо сморщилось, расплывшись в кривую улыбку. Он поспешно отвернулся от Бардгунии, чтобы скрыть и лукавый огонек и эту улыбку. Подняв хурджин обеими руками, взвалил его на плечо, поверх бурки. При этом покряхтел: «Пай, пай!» и схватился рукою за поясницу, чтобы ясно было, до чего тяжел этот груз. Он еще раз взглянул на Бардгунию — глаза его молили о жалости и сочувствии — и зашагал по двору.
Козленок в хурджине замекал. Тотчас на его призыв отозвалась коза.
В этот момент раскрылась дверь джаргвали, и к порогу, протирая глаза и толкаясь, кинулись четверо полуголых детей — один меньше другого, точь-в-точь те палочки; что отец показывал сыну. Группа эта казалась особенно живописной благодаря щенку, который, положив на порог передние лапы и морду, повизгивал от нетерпения — когда же наконец ребята высыплют во двор, чтобы кубарем пуститься за ними.
Двое старших перемахнули порог, не задев его. Младшие навалились на него грудью и ползком одолели препятствие. Затем все четверо стали под навесом, созерцая спину удалявшегося отца. Щенок оказался проворнее и старших и младших — он с неистовым тявканьем покатился по двору. Услыхав жалобные стоны козленка, залились в один голос и дети.
— Вай, вай! Где мой козлик? — закричал один из них.
— Мой козлик! — затянули второй и третий.
— Мой, бабайя, мой козлик! — запротестовал, заглушая братьев, самый младший — Чиримия. Из глаз его градом полились слезы.
Детские животики, едва прикрытые рваными рубашонками, колыхались от плача, опаленные солнцем и ветром ноги топали по земле.
Отец, еще шагавший по двору, резко обернулся, наклонился к земле и стал шарить рукой: казалось, он ищет камень, чтобы отбиться от приставшей к нему своры собак. Он выпрямился, взмахнул рукой, словно пращой, и с пеною у рта завизжал:
— Ну, погодите, будет вам конец!..
Щенок первым счел за благо отступить, но визжал при этом так, словно в самом деле ему проломили голову.
Бардгуния позвал щенка:
— Сюда, Буткия, убью!
Потом, широко раскинув руки, захватил, точно неводом, своих братьев и повлек их обратно.
— Идите, идите домой… Убьет вас бабайя, — сказал он тоном взрослого и втолкнул всех четырех в дом.
Затем, прихватив еще и подойник, мальчуган скрылся вслед за детьми.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Он шел по узкой уличке между плетнями, держась поближе к краю; чтобы не увязнуть в жидкой грязи, цеплялся за колья, перепрыгивал с камня на камень, взбирался на пни. Но большей частью приходилось брести напрямик — тяжелый хурджин изрядно мешал ему. К тому же козленок никак не хотел примириться со своей участью, бился в хурджине; от этого Гвади было еще труднее сохранять равновесие.
Он вообще любил поговорить, поворчать. На этот же раз беспокойное поведение козленка располагало не только к воркотне, — он ругался и так неистово проклинал все и вся, что казалось, несдобровать Оркети — все село до последнего дома, до последней живой души вот-вот обратится в прах! Не щадил он при этом и своих родичей, как умерших, так и здравствующих.
Благополучно миновав проулок, он собирался уже свернуть к шоссе, как вдруг из-за высокого плетня, окружавшего крайнюю в проулке усадьбу, до него донесся женский голос:
— Что с тобой, Гвади? Чего это ты, сосед, едва проснувшись, проклятиями сыплешь?
