Она положила руку на крышку коробки и побарабанила по ней пальцами.
— Не уверена, что я помню. Я вообще не помнила о коробке до сегодняшнего утра. Я думала открыть ее вместе с тобой. Но тебе не обязательно смотреть, если не хочешь. Это просто горстка вещей, которые твоя мама оставила здесь, когда поехала за тобой в Силван. В конце концов я отдала ее одежду Армии Спасения, но сохранила остальное. Думаю, оно лежит в этой коробке уже лет десять.
Я села в кровати. Я слышала, как колотится мое сердце. Интересно, слышит ли его Августа, сидя на другой стороне комнаты.
Августа поставила коробку на кровать и сняла крышку. Я слегка вытянулась, чтобы заглянуть внутрь, но не смогла ничего увидеть, кроме белой папиросной бумаги, пожелтевшей по краям.
Августа отогнула бумагу и достала какой-то предмет.
— Карманное зеркальце твоей мамы, — сказала она, продолжая держать его в руке. Зеркальце было овальным, в черепаховой оправе, не больше моей ладони.
Я сползла на пол и оперлась спиной о кровать. Августа вела себя так, словно ожидала, что я возьму у нее зеркало. Я засунула руки под себя. Наконец Августа поднесла зеркало к своему лицу и посмотрелась в него сама. За ее спиной по стене забегали солнечные зайчики.
— Если ты посмотришься в него, то увидишь лицо своей мамы, глядящее на тебя, — сказала она.
Положив зеркало на кровать. Августа достала из коробки щетку для волос с деревянной ручкой и протянула мне. Еще не успев подумать, я уже держала ее в руках. Ручка была прохладной и гладкой, словно бы вытертой от частого использования. Я подумала, что она, наверное, каждый день расчесывалась, делая по сто положенных взмахов.
Когда я уже собиралась вернуть щетку Августе, то увидела длинный, черный, вьющийся волос, запутавшийся в щетинках. Я поднесла щетку поближе к глазам и разглядывала его, волос моей мамы, подлинную часть ее тела.
— Однако, — сказала Августа.
Я не могла оторвать от него глаза. Этот волос вырос на ее голове и теперь был здесь, словно мысль, оставленная ею на этой щетке. И я уже знала, что, как бы ни старалась, сколько бы банок меда ни швыряла и сколько бы ни думала, что могу оставить маму в прошлом, она всегда будет во мне. Я вжалась спиной в кровать и почувствовала приближение слез. Щетка и волос, принадлежащие Деборе Фонтанель Оуэнс расплывались у меня перед глазами.
Я отдала щетку Августе, а она положила мне на ладонь какое-то украшение. Золотая брошка, сделанная в форме кита с крошечным черным глазком и фонтанчиком из горного хрусталя.
— Эта брошка была на ее свитере в день, когда она сюда приехала, — сказала Августа.
Я зажала брошку в кулак, а затем на коленях подползла к кровати Розалин, положила брошку возле карманного зеркальца и щетки и стала передвигать их так, словно бы делала коллаж.
Точно так же я всегда раскладывала свои рождественские подарки. Это всегда были четыре вещи, которые выбирала для Т. Рэя продавщица в торговом центре Силвана: свитер, носки, пижама и пакет апельсинов. Веселого Рождества. Можно было смело ставить на спор свою жизнь, я знала, что он мне подарит. Я раскладывала их вертикальной линией, квадратом, диагонально — массой различных способов, в надежде увидеть в них любовь.
Когда я вновь посмотрела на Августу, она вытаскивала из коробки черную книгу.
— Я дала это твоей маме, когда она здесь жила. Английская поэзия.
Я взяла книгу в руки. Листая ее, я заметила на полях множество карандашных пометок — не слова, а маленькие чертики, спиралевидные вихри, стайки птичек, закорючки с глазками, кастрюльки с крышками, кастрюльки с лицами, кастрюльки с убегающим молоком, лужицы, внезапно вздымающиеся страшной волной. Я смотрела на личные несчастья моей мамы, и мне захотелось выйти на улицу и закопать книгу в землю.
Страница сорок два. Там я наткнулась на восемь строчек Уильяма Блейка, которые мама подчеркнула. Некоторые слова были подчеркнуты дважды.
Я закрыла книгу. Я хотела тут же забыть эти слова, но они пристали ко мне намертво. Моя мама была розой Уильяма Блейка. Больше всего мне хотелось сказать ей, как мне жаль, что я была одной из ее незримых червей, реющих в бездне.
Я положила книгу на кровать к прочим вещам и повернулась к Августе, которая вновь засунула руку в коробку, запгуршав папиросной бумагой.
— Последнее, — сказала она и вынула маленькую овальную фотографию в рамке из потускневшего серебра.
Передавая фотографию мне. Августа на секунду задержала свою руку. На фото была женщина в профиль, наклонившая голову к маленькой девочке, сидящей в высоком стуле. Рот девочки был вымазан какой-то едой. Волосы женщины вились во все стороны так красиво, словно их только что причесали сотней взмахов. В ее правой руке была детская ложечка. Из-за вспышки, лицо было словно покрыто лаком. На девочке был слюнявчик с медвежонком. Пучок волос на голове был завязан резинкой. Одной рукой она показывала на женщину.
Я и моя мама.
В этом мире для меня не осталось больше ничего интересного, только то, как ее голова склонялась к моей, едва не касаясь моего носа своим, и ее широкая, прекрасная улыбка, от которой словно бы сыпались искры. Она кормила меня с крошечной ложечки. Она терлась со мной носами и лила на меня свой свет.
В открытое окно пахнуло Каролинским жасмином, что было истинным южнокаролинским запахом. Я подошла, облокотилась о подоконник и вдохнула глубоко, как только могла. Я услышала, как за моей спиной пошевелилась Августа. Кровать заскрипела и затихла.
Я опять посмотрела на фотографию, а затем закрыла глаза. Должно быть, Мая наконец попала на небеса и рассказала моей маме о знаке, которого я ждала. О знаке, по которому я узнаю, что меня любят.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Колония без матки — это жалкое и печальное общество; изнутри все время доносятся горестные стенания… Без внешнего вмешательства колония погибнет. Но впустите туда новую матку, и произойдут невероятные перемены.
«Королева должна умереть, и другие проблемы пчел и людей»
После того как мы с Августой осмотрели вещи из шляпной коробки, я ушла в глубокую задумчивость. Августа и Зак занимались пчелами и медом, но я большую часть времени проводила в одиночестве возле
