религиозность всегда отличалась особой эсхатологической напряженностью —стихийной и сознательной. Среди русской эмиграции « апокалипсический соблазн» очень части овладевают умами до помрачения. Федотов тоже остро переживает печную эсхатологическую тему христианства и в перспективе эсхатологии мыслит культуру(4). Но его позиция чужда экстремизма и пессимизма.
Эсхатологические волнения XX века подняли из недр религиозного сознания самые древние представления о конце истории. Но, будучи модернизированными, они часто утрачивали характер страстных переживаний и становились явлением умозрительной спекуляции и искусственного нагнетания. Однако, когда конец скоро всерьез приближается, мысль об ускорении конца невольно отодвигается. Федотов попытался выработать оптимально жизненное понимание эсхатологии. На вулкане второй мировой войны русский философ хочет остаться в истории и культуре, а не идти вместе с разрушителями и социальными нигилистами.
В историософии Федотова эсхатологическое самосознание выделяет несколько типов «идеи конца». Для нашего мыслителя несомненно, что «Благая весть» Евангелия была вестью о конце этого мира и о пришествии Царства Божия(5). Современные настроения в предчувствии мировой катастрофы лишь оживили исконный слой христианства. Но судьба христианской эсхатологии была осложнена греческой мыслью, которая великую эсхатологию Израиля подменила малой. Аскетика и мистика
________________________
1 См.: Федотов Г. П. Чудо освобождения // Сб. статей в честь Н. И. Кареева. Л„ 1925. С. 73.
2 Там же. С. 72.
3 Федотов Г. П. Чудо освобождения. Л., 1925. С. 273.
4 См.: Федотов Г. П. Эсхатология и культура // Новый Град. 1938, № 13. С. 45-46.
5 Федотов Г. П. Новый Град. Нью-Йорк, 1952. С. 320.
==18
сосредоточились на проблеме спасения личной души, на факте смерти и бессмертия. Здесь осуществился выход эсхатологии из истории. Мистик может забывать об истории, ибо его конец — спасение или погибель — определяется лично его жизнью и его смертью. Всякое христианское возвращение в историю восстанавливает эсхатологическое понимание Царства Божия, пророчества о конце истории. Но Федотов убежден, что это пророчество в наши дни не может быть простым повторением первохристианского. Необходимо осознать весь исторический подвиг христианской культуры, гения, святости. Нельзя согласиться, что языческий или христианский, грешный или святой мир обречен на уничтожение. С точки зрения исторического опыта христианства Царство Божие есть дело богочеловеческое. В небесном Иерусалиме, о котором говорит Апокалипсис, должно произойти преображение и очищение плодов и трудов культуры: «Этот Град, хотя и нисходит с неба, строится на земле в сотрудничестве всех поколений»(1).
Таким образом, Федотов в свете истории отвергает две крайние концепции эсхатологии и культуры — концепцию бесконечного прогресса секуляризированной Европы нового времени и концепцию фатального конца насильственной, внечеловеческой и внекультурной эсхатологии первохристианства и народной русской религиозности. Живому христианскому сознанию не нужен бесконечный прогресс греховной и смертной культуры, а также противно злорадное или равнодушное созерцание ее распада и гибели. По мнению Федотова, культурно-отрицающий эсхатологизм порожден слабым или извращенным осознанием Церкви и всегда имеет привкус духовного сектантства. Русский мыслитель не отделяет мистическую Церковь от социального и культурного дела — «общего дела».
Федотовское решение проблемы эсхатологии и культуры отбрасывает культуру без эсхатологии и эсхатологию без культуры. Соответствующие мировоззрения, распространенные в русской эмиграции, Федотов объявляет не церковно-христианскими. Но чисто теоретическое примирение двух крайних терминов не устраняет психологического затруднения: как можно созидать культуру и одновременно ожидать ее конца. Выход философ видит в разном понимании времени и формы конца.
Евангелия не дают ответа о времени конца, поэтому столь частые в христианской эсхатологии хронологические спекуляции о конце мира для Федотова сомнительны и даже вредны, ибо они подрывают энергию социальной воли. По его убеждению, норму нужно искать в соответствии установок жизни личной и социально-исторической. Мысль о конце истории, как и факт неизбежной личной смерти, может стать источником постоянной поверки совести, углубления опыта, но может быть источником уныния, безнадежности, дезинтеграции и даже «прелестью» освобождения от своего призвания, отказа от своей судьбы. В отношении ко времени, телу, природе Федотов отстаивает против платонизма библейский реализм, согласно которому все временные формы истории есть богозданные сферы действительности, сферы творчества и спасения человека.
Эсхатология Федотова -предполагает высшую степень социальной дисциплины и ответственности, требует всегда быть на своем посту, где бы этот пост ни был. Философ это формулирует в максиме личной жизни и в максиме культурной деятельности: «Живи так, как если бы ты должен был умереть сегодня, и одновременно так, как если бы ты был бессмертен; работай так, как будто история никогда не кончится, и в то же время так, как если бы она кончилась сегодня»(2).
Наше отношение к концу зависит не только от понимания времени
___________________
1 Федотов Г. П. Новый Град. Нью-Йорк, 1952. С. 322.
2 Там же. С. 326.
==19
конца, но и от представления о форме конца, под которой Федотов разумеет его основной характер. Здесь видится или катастрофа, или преображение. Даже если только катастрофа, то или с гибелью старого мира и творением «нового неба и новой земли», или с преображением этого мира.
Казалось бы, Апокалипсис предуказывает разрушительный страшный конец. Но такая эсхатология несовместима с социальным служением. Федотов верно .замечает, что именно поэтому новое западное христианство практически отказывается от эсхатологии. Для самого русского мыслителя такой образ конца оставляет «слишком мало места надежде».
Спасительной, освобождающей оказывается живо подхваченная некоторыми русскими религиозными философами и богословами XX века идея Н. Ф. Федорова об условном значении пророчеств. Пророчество не есть откровение фатальной предопределенности. В истолковании Федотова эта мысль находит углубленное применение. Если всякое пророчество есть обещание или угроза, то Апокалипсис одновременно и угроза, и утешение: «угроза для грешного мира, утешение для верного остатка!»(1). В божественном замысле истории, в самом составе ее содержится человеческая свобода, которая сообщает истории непредвиденность.
Таким образом, кроме пессимистической эсхатологии возможна и оптимистическая идея конца. Для Федотова обе эти концепции вероятны, но надежда и любовь склоняют его ко второй. Кроме того, наряду с федотовским оптимистическим взглядом на эсхатологию Федотов отмечает и новое понимание трагической эсхатологии, которое религиозно оправдывает дело культуры. Небесный Иерусалим здесь является не просто даром Божиим, но богочеловеческим созданием. Все творческие усилия людей не пропадают, все сотворенное людьми воскресает, преображается и складывается, как камни, в стены вечного Града.
Но и в этом случае остается неудовлетворенным требование всеобщности спасения.
В Небесный Град входит лишь остаток человечества, большая часть людей гибнет. Напрашивается третий вариант эсхатологии, соединяющий идею гибели с чаянием всеобщего спасения, апокатастасиса. Но восстановление всех в добре волею Божией исключает личную свободу человека, его свободный выбор. Апокатастасис был осужден церковью. Федотов отбрасывает его как богословски порочный и приходит к выводу: «В современных условиях мира чаяние скорого конца
