Керенский в последние годы жизни.
Внезапно размеренная жизнь Зимнего дворца круто изменилась. Причиной этого стал переезд сюда Временного правительства. Дело в том, что Мариинский дворец, где правительство расположилось с начала марта, был плохо приспособлен для работы. Поэтому реально заседания кабинета чаще проходили на квартире князя Львова в здании Министерства внутренних дел. В июльские дни, как уже отмечалось, правительство заседало в здании штаба военного округа. Но там министры чувствовали себя временными гостями и при удобном случае перебрались по соседству — в пустующие помещения Зимнего дворца.
Первое заседание кабинета министров в Зимнем состоялось 8 июля 1917 года в Малахитовом зале (точнее — Малахитовой гостиной бывшей императрицы). Именно он чаще всего использовался в будущем для этих целей. В качестве правительственной резиденции у Зимнего было много преимуществ. В отличие от Мариинского дворца, находившегося на отшибе, Зимний, учитывая соседство со штабом округа, мог считаться сравнительно безопасным местом. К тому же в Зимнем было достаточно свободных площадей для размещения различного рода канцелярий. Очень скоро во дворце расположились управления делами правительства, машинописное бюро и другие службы. Это немедленно наложило отпечаток на облик дворца. 'Все осталось нетронутым, но все затерто, закурено, зашаркано, оглушено пишущими машинками и закапано чернилами'.[284] В залах второго этажа, окнами выходивших на Дворцовую площадь, был размещен караул. Грязные тюфяки на полу и пирамиды ружей тоже мало вязались с роскошными ампирными интерьерами.
Вслед за правительственными учреждениями в Зимний дворец переехал и сам премьер Керенский. Он занял бывшие покои Александра III на третьем этаже. В бывшем царском кабинете ему была устроена спальня. Обстановка здесь была самой простой. 'Светлая комната, обитая розовым шелком, с мебелью в стиле модерн, по буржуазным понятиям уютная, с большим числом креслиц, диванчиков, столиков, в свое время заваленных фотографиями в семейных альбомах, безделушками. Теперь все это было убрано, и она имела вид хорошо обставленной гостиницы'.[285] Личная канцелярия премьера располагалась в прежних комнатах Александра II. В императорской библиотеке Керенский принимал доклады и проводил совещания. Во фрейлинских комнатах на третьем этаже разместились адъютанты главы правительства и 'бабушка' Брешко-Брешковская, которую Керенский продолжал повсюду таскать с собой.
Переезд Керенского в Зимний диктовался простой причиной — ему негде было жить. Со времен империи министры по традиции занимали казенные квартиры прямо в здании своего министерства, специальной же резиденции для министра-председателя предусмотрено не было. Когда-то один из премьеров — Столыпин — уже размещался в Зимнем дворце. Тогда это стало результатом неудачного покушения. Теперь соображения безопасности тоже принимались во внимание. К тому же Керенский работал по 12–14 часов в сутки, нередко захватывая и ночь. При таком положении дел наличие жилья по месту работы было естественным.
Таким образом, с практической точки зрения выбор Зимнего сомнений не вызывал. Однако авторитету Керенского переезд нанес чувствительный удар. Его популярность и так падала, по мере того как гасли надежды на чудо. Сейчас же у недоброжелателей премьера появился новый повод для нападок. По стране поползли слухи, один нелепее другого. Говорили, что Керенский посватался к одной из царских дочерей, что он спит е кровати бывшей императрицы. Сам Керенский своим неосторожным поведением тоже давал пищу для сплетен. Как-то он пошутил, что его росчерк А. К. напоминает вензель 'Александр IV'. С тех пор в кругу врагов премьера никто не называл иначе как Александром IV.
Еще больше шуму наделала другая история. Дело происходило в июне 1917 года, когда Керенский только что был назначен военным министром. По этому случаю он задумал организовать в Павловске смотр местного гарнизона. Командующий округом генерал Половцев убедил его в том, что объезжать строй нужно непременно верхом. Керенскому привели огромного белого коня, на котором некогда ездил царь. В воспоминаниях Половцева эта картина описывается так: Керенский 'взгромоздился в седло и, взяв в руки мундштучный повод с одной стороны и трензельный с другой, поехал по фронту, в то время как один конюх следовал пешком у головы лошади, по временам давая ей направление, а другой бежал сзади, вероятно с целью подобрать Керенского, если он свалится. Рожи казаков запасной сводно-гвардейской сотни не оставили во мне никаких сомнений относительно впечатления, произведенного объездом'.[286]
На следующий день газеты поместили подробное описание церемонии, особенно смакуя то обстоятельство, что Керенский объезжал строй верхом на царском коне. Эта деталь запомнилась многим современникам. В поэме С. Есенина 'Анна Снегина' она стала символом всей революционной эпохи:
В этом конкретном случае вины Керенского не было — Половцев сознательно спровоцировал его. Но слишком много было похожих эпизодов, для того чтобы все списывать на случайность. Уже став военным министром, Керенский начал повсюду появляться исключительно в сопровождении двух адъютантов. Поручик Виннер и мичман Кованько должны были, соответственно, олицетворять армию и военно-морской флот.
Над Зимним дворцом, после того как там поселился Керенский, был поднят красный флаг, который опускался в дни, когда министр-председатель находился в отсутствии. Такой церемониал прежде был исключительно императорской прерогативой. В бытность министром юстиции и позже Керенский неоднократно бывал в Москве. Останавливался он при этом в 'Метрополе' и никаких неудобств не испытывал. Приехав уже в качестве премьера на Государственное совещание, Керенский со свитой расположился в Большом Кремлевском дворце.
Передвигался Керенский исключительно в автомобилях из царского гаража, а для дальних поездок пользовался литерным императорским поездом. 'Когда я вошел в вагон, — вспоминал Ф. А. Степун, — меня поразила его чистота, сановная комфортабельность широких диванов и кресел, сияние наполированных плоскостей и графическая четкость линий. Всё было совсем не похоже на хаос и грязь революционных учреждений. Я сразу же почувствовал себя в каком-то затонувшем гофмейстерском мире: было странно, что есть еще руки, которые не только голосуют за и против правительства, но и по старинке убирают для него вагоны'.[287] Манеру путешествовать в царском вагоне можно было бы объяснить элементарным удобством: почему, собственно, глава государства должен ездить в теплушках? Но общественное мнение меньше всего нуждалось в объяснениях — каждая такая деталь обрастала множеством подробностей и в итоге наносила очередной удар по престижу премьера.
Приверженцы Керенского (таковые еще оставались, хотя число их быстро сокращалось) недоумевали: неужели он не понимает, что делает? Нам кажется, что объяснение такому поведению нужно искать в уже не раз отмеченном свойстве характера Керенского. В жизни он вел себя, как на сцене, и если уж приходилось играть короля, то для этого нужны были соответствующие декорации.
Но, конечно, окружающая обстановка меняла и самого Керенского. Июльские дни стали для него переломными. Раньше Керенского невозможно было застать в столице. Сейчас он практически не выезжал из Петрограда. Куда делся человек, переполненный энергией, не входивший, а врывавшийся, не знавший ни минуты покоя? Теперь он целые дни проводил, не выходя на улицу. Откуда-то у Керенского появилось свободное время, и он мог часами играть на царском бильярде или беседовать с 'бабушкой русской революции' о днях ее молодости.
Еще недавно Керенскому приходилось ежедневно бывать в Таврическом дворце. Теперь вожди Совета перед лицом большевистской угрозы вынуждены были умерить свои амбиции. Еще одной проблемой в недавние дни для Керенского был фронт. Сейчас он чувствовал, что на фронте его не ждут. В Ставке быстрыми темпами формировался новый центр власти. При таком положении дел новый политический кризис был неизбежен.
КЕРЕНСКИЙ И КОРНИЛОВ
Ко времени назначения генерала Корнилова Верховным главнокомандующим ситуация на фронте начала стабилизироваться. Германо-австрийские войска, испытывавшие острую нехватку резервов, остановили успешно развивавшееся наступление. Россия потеряла все свои завоевания в австрийской Галиции, но в создавшейся ситуации это можно было считать очень скромной платой. Временное затишье на фронтах позволило Корнилову более внимательно сосредоточиться на задуманной им программе оздоровления армии.
30 июля в Ставке состоялось совещание, на котором присутствовали министр путей сообщения П. П. Юренев, министр продовольствия А. В. Пешехонов и их помощники. Главное командование на совещании представляли Корнилов, его начальник штаба генерал А. С. Лукомский и некоторые другие старшие чины. В прозвучавших докладах была нарисована удручающая картина полного развала железнодорожного транспорта. Подводя итог обсуждению, Корнилов сказал, что России сейчас нужно иметь три армии — армию в окопах, армию в тылу, работающую на нужды фронта, и армию железнодорожную. Он заявил, что не касается вопросов о мерах оздоровления тыла, но, по его мнению, в тылу должна быть установлена такая же жесточайшая дисциплина, которую он стремится возродить на фронте.[288]
Эти положения легли в основу докладной записки Корнилова, представленной им Временному правительству. История ее появления выглядит следующим образом. Еще после июльского совещания с участием Керенского генерал-квартирмейстер Ставки Плющевский-Плющик по своей инициативе систематизировал и обобщил прозвучавшие на нем предложения. Сразу же по назначении Корнилова Верховным главнокомандующим Плющевский представил ему подготовленные материалы. Корнилов попросил оформить их в виде сводной записки. В итоговом варианте содержалось требование распространить законы военного времени на тыловые районы, ликвидировать большинство комитетов в армии. Предполагалось их сохранить лишь на уровне рот и батальонов, ограничив их ведение исключительно вопросами культурно-хозяйственными. Всё это было изложено в очень жесткой, почти ультимативной форме.
1 августа Плющевский подал записку Верховному главнокомандующему. Корнилов оставил текст почти неизменным и в ночь на 3 августа взял ее с собой в Петроград. Накануне в разговоре по прямому проводу он сообщил Савинкову о своем намерении затронуть поставленные в записке вопросы в докладе правительству. Петроградских партнеров Корнилова это очень встревожило. Корнилов был нужен Савинкову для того, чтобы оказывать давление на Керенского, самостоятельные же его инициативы в эти планы не вписывались.
Рано утром на подъезде к столице, в Павловске, в поезд Корнилова сел Филоненко. Бывший комиссар 8-й армии теперь получил повышение и стал ближайшим помощником Савинкова в военном министерстве. Первым делом Филоненко ознакомился с текстом записки. Как он позже показал на следствии по 'корниловскому делу', составлена записка была крайне неудачно, прежде всего потому, что порождала у читателя подозрение в намерении составителей вернуть страну к старым порядкам. Филоненко сказал об этом Корнилову и по его реакции понял, что тому это не понравилось. Довершил дело еще один неприятный эпизод. Уже в черте Петрограда поезд Корнилова столкнулся с вагонеткой, перевозившей шпалы. В результате этого на вокзал прибыли только незадолго до полудня, с опозданием почти на час.
Немедленно с вокзала Корнилов отправился на встречу с Керенским, а Филоненко, захватив с собой записку, поехал к Савинкову. Беседа Керенского с Корниловым началась в раздраженном тоне. Керенский сказал, что со времени назначения Корнилова главковерхом все его обращения к правительству звучат как настоящие ультиматумы. Корнилов ответил, что дело не в нем, а в обстановке, требующей немедленных и жестких мер. Далее, по словам Корнилова, Керенский поинтересовался, следует ли ему оставаться на посту главы государства. 'Смысл моего ответа, — говорил Корнилов на следствии, — состоял в том, что, по моему мнению, влияние его в значительной степени понизилось, но тем не менее я полагаю, что он как признанный вождь демократических партий должен оставаться во главе Временного правительства и что другого положения я не представляю'. [289]
Остановимся на этом более подробно. Удивляет уже сама тема разговора. С чего бы это Керенскому советоваться с Корниловым по поводу своей будущей судьбы? В интерпретации Керенского всё было по-другому. Он, наоборот, защищал свою позицию, и вопрос его звучал чисто риторически: 'Ну, предположим, я уйду, что же из этого выйдет?'[290] В конечном счете не важно, как это обстояло на самом деле. Главное — как поняли друг друга собеседники. В понимании Керенского, он дал знать, что никуда не
