Внезапно скалы содрогнулись от взрыва, но в отличие от жителей остальных районов страны местное население не пугается взрывов: рабочие постоянно используют динамит в поисках новой жилы. Якуб обещал после обеда сводить нас на шахту. Впервые за долгое время я смогла принять теплую ванну. В этой ванне мылся и сам Масуд, когда приезжал с инспекцией в Сары-Санг, сообщил мне Абдулла. Он приказывал принести шесть ведер теплой воды и не вылезал из ванны четыре часа. Когда я сама вылезла из воды всего полчаса спустя, то обнаружила, что кроссовку починить не удастся, поскольку в деревне не оказалось клея, а подошва была такой плотной, что ее нельзя прошить. Да уж, подумала я, прошить нельзя, зато оторвать можно, а Якуб и Абдулла колдовали над моей ногой, привязывая подошву с помощью капроновой веревки.
Веревку выбрали покрепче, поскольку дорога предстояла не из легких. Мы поднимались медленно, а ноги скользили по серой глине. Шахта номер один располагалась ближе всего к поселению, а до четвертой, славившейся особенно красивой лазурью, пришлось бы топать еще два, а то и три часа. Но мне вполне хватило и шахты номер один. Абдулла рассказал, что, когда пару лет назад сюда приезжали журналисты Би-би-си, которым он переводил, они ползли по склону как мухи, даже медленнее, чем мы.
Вот наконец мы повернули за угол, и я оказалась в месте, о котором так долго мечтала. В скале был вырублен проход где-то три на три метра, а возле него нас ждали какие-то люди, которые успели заварить к нашему приходу зеленый чай, который мы выпили с наслаждением в большой пещере при свете свечей. Над головой мерцали колчедановые звездочки. Я представила, как на протяжении многих тысяч лет люди под этим звездным небом разводили костры и беседовали.
— Уже три месяца ничего хорошего не находим, — посетовали шахтеры.
— Почему?
— Оборудования не хватает.
И тут я вспомнила как год назад услышала в Кабуле легенду: дескать, жилы драгоценной лазури пересохли, потому что сама природа протестует против режима талибов.
Шахта шла горизонтально, по крайней мере, было задумано именно так, хотя периодически встречались и крутые обрывы, о которых нас заранее предупреждали рабочие. Сейчас породу взрывают динамитом, а раньше либо разжигали костры, либо лили на стены пещеры ледяную воду. От перепада температур порода трескалась, и в трещинах находили лазурь.
Пока мы шли, я размышляла: интересно, когда переставали мучить каждый из отрезков шахты. В первых двадцати метрах, наверное, нашли те камни, которые попали в египетские гробницы, чуть дальше — родина той лазури, которой рисовали нимбы вокруг Будд Бамиана, а вот маленький темный коридор, ответвлявшийся от основной шахты. Может быть, именно оттуда родом лазурь, которой украшены армянские издания Библии XII века. Еще дальше то место, откуда получил лазурь Тициан и не получил Микеланджело, а на очереди еще Хогарт, Рубенс, Пуссен — вся история живописи в одном небольшом туннеле.
А вот совсем свежие следы от динамита: отсюда родом мои собственные камешки, а также ляпис- лазурь, которую использовал в преступных целях фальсификатор Ханс ван Меегерен, когда подделывал полотно Вермеера. Но обманщик сам стал жертвой обмана, и тот ультрамарин, который он использовал, содержал примеси кобальта. Готовую подделку Меегерен продал за бешеные деньги Герману Герингу, а после войны его судили за сотрудничество с нацистами. Вермеер не мог писать такой краской, потому что кобальт тогда еще не изобрели. Промах с ультрамарином стал аргументом в защиту Меегерена. Его объявили чуть ли не национальным героем, обманувшим фашистов.
Когда мы вернулись в деревню, местные жители что-то обсуждали. Абдулла перевел: «Они говорят, что сегодня важный день. Раньше тут ни одна женщина не бывала».
Мне хотелось поговорить с этими людьми и расспросить их о жизни, в итоге получилось настоящее ток-шоу: сотни мужчин следовали за нами по улицам, усаживали нас в кресла и рассказывали свои истории. Почти все они скучали по родным и работали тут за гроши просто потому, что больше было некуда податься. Я разговорилась с владельцем табачной лавки и спросила, какое было самое счастливое время в его жизни.
«Когда я в первый раз женился, — сказал он. — Мы с женой были как лошади в одной упряжке».
Из соседней лавки внезапно раздался писклявый голосок: «Я об твои башмаки три шила сломал».
Мы посмотрели в направлении, откуда шел звук, и увидели крошечного человечка, сидевшего на перевернутом ящике. Он напомнил мне сказочный персонаж. Сапожнику было всего сорок девять, но, как и многие здешние жители, он выглядел лет на двадцать старше. Никто из восьмерых детей не захотел учиться его ремеслу.
«Ничего они не понимают, это хорошая работа, много, конечно, не заработаешь, но и без куска хлеба не останешься. В трудные времена люди не могут себе позволить новые туфли, а старые все время чинить приходится».
В тридцати километрах от поселения в плодородной долине Эсказер (до нее два часа езды по ухабистым дорогам) находилась больница, куда привозили шахтеров, получивших травму. Когда мы туда приехали, то сначала решили, что больница заброшена, но тут появился улыбчивый врач, который сообщил, что за год в шахтах гибнет два-три человека, а травмы получают около пяти человек ежемесячно. «Иногда всему виной динамит, а иногда просто кусок породы на голову падает».
Кроме того, доктор Халид принимает около пятидесяти пациентов с хроническим бронхитом ежемесячно, поскольку рабочие трудятся без защитных масок.
Отсюда, из долины Эсказер, ляпис-лазурь на осликах везли в Пакистан, а потом переправляли по индийским рекам и дальше в Египет. Чуть позже возник еще один «транспортный поток»: лазурь везли на север в Сирию, а оттуда через Венецию она попадала на палитры европейских художников. А мы повернули назад, попрощавшись с Сары-Сангом. Европейское искусство сказало «прощай» (или даже, скорее, «адью») приискам Сары-Санга в 1828 году, когда во Франции получили синтетический ультрамарин. В 1824 году французы объявили, что вручат премию в шесть тысяч франков тому, кто сможет предложить доступную голубую краску, которая была бы по карману даже Микеланджело, то есть раз в десять дешевле природного ультрамарина. В борьбу за награду вступили два химика — француз и немец, которые несколько лет экспериментировали с голубой краской, в итоге премию получил француз, и его изобретение вошло в историю как «французский ультрамарин».
Другой популярный синий краситель изобрели совершенно случайно в Берлине. Дело было так. Еще в 1704 году красильщик Дизбах экспериментировал, пытаясь получить красный: смешивал кошениль, квасцы и сульфат железа, а потом добавлял щелочь. На самом интересном месте у него закончилась щелочь, и он взял немного у мастера, не догадываясь, что поташ прокален с бычьей кровью, и с удивлением обнаружил синий вместо красного. Секрет прост: кровь содержит железо. Так на свет появилась «берлинская лазурь», или, как ее еще называют, «прусская синь», очень популярная краска, особенно для ремонта помещений. Более того, сорок лет спустя прусская синь стала активным участником нового монохромного фотографического процесса, который изобрел английский астроном немецкого происхождения Джон Гершель. Но в XIX веке прусская синь постепенно утрачивала свои позиции, хотя некоторые художники любили смешивать ее с гуммигутом, чтобы получить зеленый, но большинство считало, что в качестве самостоятельной краски прусская синь оставляет желать лучшего. Конец эры прусской сини ознаменован решением, принятым американской компанией по производству цветных карандашей. В 1958 году голубой карандаш переименовали из «прусского синего» в «синюю полночь».
Вернувшись в Лондон, я отправилась в Национальную галерею, положив ляпис-лазурь в карман, и представляла, что в углу картины материализовалась фигура скорбящей Богородицы, нарисованная краской из моего кусочка. Мимо проходила какая-то французская пара.
«Боже, какой ужас! Это не похоже на Микеланджело!» — сказала женщина своему спутнику, глядя на невнятного цвета платье Марии Магдалины и странного Иоанна.
Я мысленно согласилась. Да, картина не из лучших, может, и хорошо, что Микеланджело ее не закончил. Более того, многие годы искусствоведы вообще не верили, что полотно принадлежит его кисти, и неизменно ставили знак вопроса после имени художника на табличке рядом с картиной. Уже известный нам Эрик Хебборн считал, что это работа какого-то мистификатора эпохи Ренессанса, который хорошенько проштудировал сочинение Ченнини.
