оказываю дурное влияние на город, подрывая общественные представления о добре и зле, ибо церкви нелегко организовать травлю грешника после того, как весь город от души посмеялся над ним. Мисс Морган, чье мнение об общественной морали было не лучше моего, весьма высоко оценила мои рассказы. Так или иначе, мы отлично поболтали; я совсем забыл о собственных проблемах и почувствовал себя настолько здоровым, что испросил у нее ночную рубашку — на мне уже была пижама мистера Третоуэна, сшитая для него женой, — и начал слоняться по комнате, чтобы, как всегда после приступа, изгнать слабость из тела. Мисс Морган была довольно высокой, а я — чуть выше среднего роста и изящного сложения, так что в ее ночной рубашке я выглядел вполне пристойно, чего нельзя было сказать о пижаме мистера Третоуэна. Когда миссис Трет вошла и увидела мой небритый подбородок в обрамлении лебяжьего пуха абрикосового цвета, она растерянно заморгала. Есть одно замечание в пользу пепельных блондинов — чтобы рассмотреть, выбриты ли вы, вас необходимо поставить напротив весьма яркого цвета.
Мы сплетничали, коротая время. Закат из комнаты виден не был, но мы заметили его пурпурное отражение на низких облаках; затем появилась полная, круглая луна — и во второй раз за сегодняшний день я увидел на волнах дорожку света.
Как я уже говорил, я был в достаточно близких отношениях с луной; так что, заметив появление старой доброй подружки, я в молчании уставился на нее, совершенно забыв о новой. Как всегда при общении с луной, я почувствовал, что существует невидимая часть природы. Я знал, что морская жизнь интенсивна и разнообразна и что мы, находясь в форту, были почти рядом с ней — ведь море окружало нас практически отовсюду, и лишь малость не позволяла назвать этот клочок суши островом. Скала, на которой стоял форт, подымалась прямо из моря, и ее можно было назвать скорее морской скалой, чем осколком суши; а во время шторма сорванные ветром с поверхности моря брызги летели из одной бухты в другую над узкой полоской скалы, соединявшей нас с материком, и стекали по наветренным окнам, подобно дождю, и гигантские водоросли выбрасывались штормовым ветром прямо во двор форта, на резные изображения морских чудовищ.
Вся комната переливалась искрящимся серовато-зеленым цветом, напоминая морскую воду в солнечный день; даже платье мисс Морган было цвета морской волны, а ожерелье на шее представляло собой нитку сапфиров, странным образом преломлявших свет. Ее платье было необычным — средневекового покроя, из искрящегося атласа, оно было лишено складок, и плотно облегало фигуру мисс Морган — а фигура у нее была замечательная. Горловина платья была низкой и прямоугольной спереди; вырез на спине доходил почти до пояса, но рукава были длинны и плотно облегали руки, оканчиваясь чем-то наподобие рыбьего рта у самых ее пальцев. Сегодня ее ногти не напоминали яркие, вызывающе накрашенные когти публичной девки; напротив, они были покрыты перламутрово-прозрачным, искрящимся лаком, производившим весьма необычное, неземное впечатление.
Неожиданно поток моей медитации был прерван.
— Уилфрид, что вы знаете о луне?
Я был настолько поражен, что меня назвали именем, данным мне при крещении, что у меня едва не начался тут же самый настоящий второй приступ астмы. В Дикфорде даже замужние дамы обращаются к своим мужьям: мистер Такой-то.
Мисс Морган заметила мое смущение, но лишь улыбнулась на это.
— Если вы думаете, что я буду называть мистером любого, кто носит мое нижнее белье, то вы глубоко ошибаетесь. И все же, Уилфрид, что вы знаете о луне?
И я рассказал ей. Я рассказал ей, как я впервые установил контакт с луной тогда, когда лежал совершенно без сил после первого приступа астмы; я рассказал ей, как чувствовал испускаемые ею волны, как узнал о действии лунных сил, — прибывали ли они или убывали, накатывались ли или откатывались, или бились вдалеке, подобно морю, бьющемуся о ровный пляж. Я поведал ей, что верил в незаметное для человека влияние лунных приливов и отливов на все происходящее на Земле, и что, не понимая в полной мере этого сейчас, я надеялся понять это позже; ведь когда жизнь покидала мое тело после астматического приступа, я чувствовал некоторое просветление.
Она кивнула.
— Да, — сказала она, — именно так это и бывает. Астма дает вам то же, что мне — кристалл. (Черт возьми! — подумал я про себя. — Как бы мне хотелось поменяться с ней!)
Однако я сказал ей о своем опасении, что это было лишь результатом действия лекарств. Но она покачала головой.
— Вчера вечером вы не принимали лекарств, но сегодня вы находитесь в странном расположении духа; вы совсем не похожи на себя обыкновенного.
— Вы ничего не знаете о моем естестве, — сказал я. — Я бываю сам собой, когда я в нормальном состоянии, а не тогда, когда я скован.
— Что же сковывает вас? — спросила она.
— Попытка исполнить свой долг там, куда Господь определил меня, — ответил я. — И мне очень хотелось бы знать, почему Всевышний столь настойчиво вбивает квадратные столбики в круглые ямки?
Затем я рассказал ей о своей идее, заключавшейся в том, что боги заставляли смертных платить за ниспосланные на них милости, тогда как я, по причине астмы, пользовался у небес чем-то вроде кредита. Она согласилась со мной и сказала:
— Вы очень необычный человек; я никогда не встречала ранее человека, способного хранить такое красноречивое молчание.
Поначалу я не мог понять, к чему она клонит; но затем сообразил, что хотя я никогда не говорил много о себе, во мне постоянно происходил некий своеобразный мыслительный процесс. Мое молчание не было по сути ни тугодумием, ни скрытностью, но скорее внутренней осторожностью, которая всегда возникает в человеке, живущем вместе с людьми, которые с ним не согласны. Из горького опыта я знал, что чем меньше окружающие были осведомлены о моих настоящих мыслях и чувствах — тем лучше было мне.
Я поделился с ней некоторыми из вышеприведенных соображений.
— Но ведь вы знаете, что можете говорить со мной, не правда ли? — спросила она.
Я сказал, что да, что я всегда хотел говорить с ней, но члены моей речи закостенели от долгого неупотребления, так что я никак не мог начать, подобно моему автомобилю, отказавшемуся заводиться вчера; но она должна была заметить, что получив толчок к разговору, я вполне мог самостоятельно продолжать дальше.
Она улыбнулась.
— С этих пор, — сказала она, — я буду держать ногу на стартере, пока не услышу звуков, свидетельствующих о том, что вы готовы заработать.
Я пожелал ей удачи.
— Вы можете быть очень милым, если сами пожелаете этого, — сказала она. — Жаль, что вы нечасто этого хотите и не позволяете другим расшевелить вас.
Мне действительно нравилось быть приветливым по отношению к мисс Морган и, думаю, ей нравилось это во мне; однако, если я не ошибался, меня приручали не для этого. И тут я услышал слова, возможно, сказанные случайно, а может быть — намеренно (у нее разобрать это было невозможно), — по которым я понял, почему именно меня выбрали на роль жертвенного раба; с каждым часом я все меньше сомневался, что мне уготована именно эта доля.
— Хотя вы выглядите больным — а я предполагаю, что вы действительно больны, — я никогда ранее не видела в людях столько жизненной силы.
Я ответил ей, что как бы мне ни льстили ее слова, я не мог сказать о себе то же самое.
— Самое удивительное — это то, что, чем более вы угнетены, тем больше жизненной силы чувствуется в вас. Вы испускаете магнетические флюиды совершенно особого типа и в поразительных количествах, Уилфрид. Думаю, что ваши проблемы именно в этом, — возможно, вы чувствуете утечку магнетической силы.
Это походило на правду, ибо каждый раз после приступа я чувствовал себя гораздо лучше, если лежал неподвижно и расслабленно. Тогда мой мозг отличался остротой и ясностью мысли, даже если мне стоило больших трудов удержать в руке чашку. Фактически, именно в эти моменты во мне пробуждалась необыкновенная проницательность, позволившая мне видеть дальше Луны.
Неожиданно мисс Морган наклонилась вперед и приковала меня к себе прямым взглядом своих
