было похоже на один громадный лист тускло поблескивающего сусального золота; у самой линии горизонта сгрудились невысокие пурпурные облака, напоминавшие горные цепи, за которыми виднелось розовато- фиолетовое небо. В последнее мгновение захода солнца прибрежную полосу осветили странные зеленые лучи — и в ту же секунду море стало фиолетово-пурпурным. Назад мы возвращались уже в сумерках, так что, когда мы достигли вершины холма, и все лежало перед нами как на ладони — мы заметили потрясающий повторный закат, возникший в результате отражения опустившегося в море солнца, — это напоминало рассвет на востоке. Затем мы осторожно спустились по крутому уклону прямо к нашем дому.
Хотя на дворе стоял июнь, мы разложили небольшой Костер Азраэля, — ведь на морском побережье после захода солнца всегда становится прохладно. Мы сидели у огня и счастливо болтали о всякой всячине, совершенно позабыв о том, для чего возжигают Костер Азраэля — как вдруг странное ощущение сгущавшейся в комнате силы напомнило нам об этом. Я полагал, что на ближайший месяц с нас будет достаточно таких впечатлений, но, очевидно, боги думали иначе.
Однако из этого ничего не вышло — возможно потому, что наивысшая точка прилива ожидалась в эту ночь часом позже, — так что Молли загнала меня в постель, добавив, что боги позовут нас, если им того захочется.
И мы разошлись по спальням — Молли ушла в свою, а я в свою, — ведь ни один здравомыслящий человек ни за что не согласится делить одну конуру с бульдогом, каким бы верным и преданным он ни был. Молли прекрасно знала все мои ночные проблемы.
Сверху отчетливо доносился сладковатый запах можжевельника, кедра и сандала, так что я даже мог представить себе легкую струйку голубого дыма, медленно поднимавшуюся и растекавшуюся по этажу; из этого я заключил, что в старом дымоходе есть трещины, и что Биндлинг не так уж хорошо справился со своей работой.
Моя комната находилась в ближайшей к морю части дома, так что свет заходящей луны всегда заливал мою кровать. Я никогда не закрывал ставни, хотя Молли считала, что от лунного света я буду плохо спать; я просто лежал и наблюдал, как луна медленно плывет за окном. Я думал о других лунных закатах, которые я видел в форте; и о серебристой дорожке, что вела к морским богам; и о моем путешествии в Атлантиду в обществе Лунного Жреца; и о том, что для меня значили слова, что моя жертва была принята богами; и о том, что следовало из этого. Тогда же в душе я возобновил свое Посвящение. Однако это оказалось неопределенным и малоэффективным занятием; тогда я сел на кровати, поднял руки, изображая рога полумесяца, и вновь повторил клятву Посвящения громким голосом; и тут я почувствовал появление какого-то внешнего видимого признака того, что на этот раз я услышан и что ранее сказанное про себя не достигло цели.
Теперь подымавшийся наверх ароматный дым Костра Азраэля чувствовался совершенно явственно, и я даже начал волноваться, опасаясь, как бы неисправный дымоход не привел к пожару; однако затем я вспомнил, что, уходя из гостиной, мы оставили лишь горстку тлеющих углей, так что ощущавшийся дым не имел ничего общего с земным пламенем. Тогда же я задумался над тем, что же должно произойти. Я протянул руки, надеясь почувствовать воздух: не появится ли в нем тот скользкий холод, который охватывал форт во время молитв Морган, — однако наоборот, воздух был удивительно теплым для этого часа ночи, чем-то напоминая сухой жар турецких бань; температура быстро поднималась. Я вновь было подумал: не загорелся ли, чего доброго, весь наш дом и, не зная, чего ожидать далее, собрался подняться и посмотреть.
Внезапно дверь беззвучно открылась и вошла Молли. Обычно она никогда не входила в мою комнату по собственной инициативе (кроме случаев, когда она слышала, что я ворочаюсь, мучаясь от жажды) и мне подумалось: не пришла ли она сообщить мне, что в доме пожар. Однако она продолжала молчать, хотя видела, что я не сплю и сижу на кровати, залитый лунным светом. Затем она остановилась на расстоянии одного фута от моей кровати; за ее спиной осталось окно, сквозь которое в комнату рвался лунный свет. Молли всегда надевала расшитые ночные рубашки из полупрозрачной легкой ткани, которые шила сама и которые весьма шли ей; но сейчас ее рубашка не оправдывала свое назначение, ибо луна освещала сзади всю фигуру Молли. Она напоминала маленькую античную статую — этакую миниатюрную Венеру — и когда она протянула ко мне свои руки, сразу напомнив мне причудливые позы древних богов — например, Хатор в обличьи ястреба, — я увидел, что ее шею и запястья украшали сапфиры Морган.
И тут она начала петь. Ее мелодия напоминала мелодию песни Морган, хотя я никогда не слышал именно этой песни ранее.
Я — Звезда, встающая из закатного моря,
Все приливы и отливы — мои.
Ответьте мне,
Приливы и отливы моих душ, и снов и судеб,
О Изида под вуалью, и Эа, Вина, Гея.
Я получила дары Твои, мне принесенные,
— Жизнь и еще жизнь — в наиполнейшем экстазе!
Я — ожидающая Земля, ждущая Тебя.
Приди ко мне, Великий Пан, приди ко мне!
Очертания приземистой комнаты как бы растворились от магии ее голоса, раскрывшись до размеров широкой, залитой лунным светом равнины из голого черного базальта вулканического происхождения, и я подумал об Атлантиде, погибшей после ужасного катаклизма, и о лунных горах. В центре равнины находился лунный храм, образованный простыми черными колоннами, поставленными кольцеобразно наподобие изящных и приятных глазу дорических столпов Стоунхенджа. На фоне этой картины проступали дорогие моему сердцу черты Молли, своими воздушными одеждами напоминавшей статуэтку из Танагры; я знал, что сейчас она осуществляет свое древнейшее право, призывая меня к соитию с' ней во имя Луны, что по природе своей было более честным, чем любые договоренности, связанные с выполнением долга и скромностью. Теперь я знал, почему Морган говорила о том, что во внутренних планах женщина обладает положительной энергией и должна брать инициативу на себя — ведь Астральный План управлялся Луною, чьей жрицей в свою очередь была женщина; так что, когда женщина приступала к использованию своего древнего права, представляя Луну, в нее вливалась лунная энергия, и тогда она могла оплодотворить мужчину, пробудив к жизни магнетические силы.
В ответ где-то глубоко в себе я почувствовал зарождение такой же энергии; она рождалась гораздо глубже, чем тот избыток желания, что возникает вследствие физического возбуждения; ведь она побудила к действию мои резервы жизненной силы, заставив их работать. Эти резервы сохраняются законами природы для мгновений великих потрясений, когда человек борется за свою жизнь, — одновременно именно они наделяют страшной силой сумасшедшего и вызывают творческую лихорадку у поэта. Мы не можем сказать о себе, что соединились с нашими возлюбленными самой своей сущностью, если эти резервы на заработают, подчиняясь зову наших любимых. Они продолжают дремать, когда мужчина ухаживает за женщиной, потому что он не чувствует в этом необходимости; но они тут же пробуждаются, лишь только женщина приходит к мужчине в образе Великой Изиды, приглашая его молиться Богине вместе с ней и внутри ее.
Темная равнина со стоявшим на ней храмом виднелась все четче и четче, как будто я наблюдал это во время восхода луны; приземистая комната нашего домика исчезла, над головой было высокое безоблачное небо — лишь Молли продолжала стоять серебряной фигуркой в потоках серебряного света луны; это была сама Изида, Открывшая Лик Свой, сошедшая с небес ко мне, ибо Молли уже стала с Нею одним целым.
Мы перешли в другое измерение — измерение ментального плана — и происходившее между нами приобрело уже не личное значение, но значительность для самой жизни — Жизни, продолжавшейся в процессе бесконечного становления. Молли не была для меня женщиной — она была кем-то, символизирующим Женщину вообще. Жизнь крутилась в диком водовороте, играя нами, как листьями на ветру, поскольку я видел не Молли, но то, что стояло за нею. Все барьеры личности исчезли, теперь мы стали одним целым с космической жизнью — но не друг с другом, ибо, думаю, такое невозможно, так как в поисках поворотной точки мы проносимся мимо нее; мы стали едиными со всеобщим целым, так что, подобно тому, как два предмета, которые подобны третьему, подобны и между собою, — мы, теряя каждый себя в гораздо более высокой жизни, находим друг друга. Объяснить это трудно, ибо это вопрос опыта. Я же
