положено великим чужеземцем.
Я бы не чувствовал уверенности, говоря об этом, если бы не мог сослаться на суждения других исследователей, обладающих специальными знаниями, которые видят значение Моисея для еврейской религии в том ж свете, что и я, хотя и не признают его египетского происхождения. Так, например, Селлин (1922, 52) пишет: «Следовательно, с этого момента мы должны представлять подлинную религию Моисея – его веру в одного духовного Бога, которого он проповедовал – только как достояние малого круга людей. Несомненно, мы не ожидаем встретить ее в официальном культе, в религии священников или в верованиях народа. Мы неизбежно можем лишь рассчитывать найти вспыхивающую кое-где случайную искру от зажженного однажды духовного факела, обнаружить, что его идеи не погибли полностью, а то там, то здесь оказывали скрытое воздействие на верования и обычаи, пока рано или поздно в результате особых обстоятельств или благодаря людям, полностью охваченным его духом, этот факел не загорелся снова еще сильнее, и не обрел влияния на более широкие народные массы. Именно с этой точки зрения непременно следует рассматривать историю древней религии Израиля. Любой, кто будет пытаться рассматривать Моисееву религию в рамках той религии, с которой мы соприкасаемся, согласно летописцам, в жизни народа на протяжении первых пятисот лет его пребывания в Ханаане, будет допускать серьезнейшую методологическую ошибку». Вольц (1907, 64) говорит даже более ясно: по его убеждению «в самом начале благородная работа Моисея понималась и поддерживалась лишь слабо и недостаточно, до тех пор, пока в ходе столетий она не была постигнута все глубже и глубже, и наконец в лице великих пророков, которые продолжили работу этого одинокого человека, она не встретила родственный дух».
И здесь, похоже, я завершил свое исследование, которое было подчинено единственной цели – ввести фигуру египетского Моисея в цепь еврейской истории. Таким образом, наши открытия могут быть выражены самым конкретным образом. Еврейская история известна своими двойственностями: две группы людей соединились вместе, чтобы образовать нацию; два царства, на которые распалась эта нация; два имени бога в документальных источниках Библии. К ним мы добавляем две новых: учреждение двух религий – первая была подавлена второй, но тем не менее, позднее победоносно появилась за ней, и два основателя религий, которые оба назывались одним именем Моисей, и личности которых нам пришлось отделить друг от друга. Все эти двойственности неизбежно следуют из первой: того, что одна часть народа испытала на себе то, что следует рассматривать как травматические переживания, которых другая часть избежала. Кроме этого, появляется многое, что требует обсуждения, объяснения и подтверждения. Лишь таким образом может найти истинное оправдание наш интерес к чисто историческому исследованию. В чем заключается подлинная сущность предания, и на что опирается его особая сила, возможно ли обсуждать личное влияние на мировую историю отдельных великих личностей, какое кощунство совершает человек в отношении богатого разнообразия человеческой жизни, если признает лишь те побуждения, которые обусловлены материальными потребностями, из каких источников черпают свою силу некоторые идеи (особенно религиозные), чтобы подчинить своему влиянию как отдельных людей, так и народы – было бы заманчиво изучить все эти вопросы в конкретном случае еврейской истории. Продолжить работу в этом направлении означало бы обнаружить связь с заявлениями, сделанными мной двадцать пять лет назад в Тотем и Табу [1912—1913]. Но я чувствую, что уже не в силах сделать это.
III.
МОИСЕЙ, ЕГО НАРОД И МОНОТЕИСТИЧЕСКАЯ РЕЛИГИЯ
ЧАСТЬ I.
ВСТУПИТЕЛЬНОЕ ПРИМЕЧАНИЕ I.
([Вена], до марта 1938 г.)
Со смелостью человека, которому нечего или почти нечего терять, я во второй раз собираюсь нарушить свое обоснованное намерение и добавить к двум своим очеркам в Imago[89] завершающую часть, которую я придержал. Последний очерк я закончил заявлением, что для этого моих сил будет недостаточно. Я, конечно, имел в виду ослабление творческих способностей, сопутствующее преклонному возрасту[90]; но я также думал и о другом препятствии.
Мы живем в особенно замечательный период. К своему удивлению мы находим, что прогресс вступил в союз с варварством. В Советской России взялись улучшить условия жизни около сотни миллионов человек, которые прочно удерживаются в покорности. Вожди оказались достаточно опрометчивы, чтобы забрать у народа «опиум» религии, и достаточно благоразумны, чтобы дать ему некоторую степень сексуальной свободы; но в то же время люди подвергаются грубейшему давлению и лишены всякой свободы мысли. Так же насильственно учат порядку и чувству долга итальянский народ. Ощущаешь что-то вроде облегчения от гнетущего чувства, когда в случае немецкого народа видишь, что возврат к почти доисторическому варварству может происходить и без привлечения каких-либо прогрессивных идей. В любом случае все повернулось так, что сегодня консервативные демократы стоят на страже культурного прогресса, и, как ни странно, именно институт католической церкви воздвигает мощную защиту против этого бича цивилизации – Церкви, которая до сих пор была безжалостным врагом свободы мысли и продвижения к раскрытию истины!
Мы живем здесь, в католической стране, под защитой этой Церкви, не уверенные в том, как долго продержится эта защита. Но пока она сохраняется, мы, естественно, не решаемся сделать чего-либо, что могло бы вызвать враждебность Церкви. Это не трусость, а благоразумие. Новый враг, служить которому нам бы совершенно не хотелось, более опасен, чем старый, с которым мы уже научились сосуществовать. Психоаналитические исследования, которые мы проводим, в любом случае воспринимаются католицизмом с подозрительным вниманием. Я не буду утверждать, что это не оправдано. Если наша работа приведет к заключению, которое низведет религию до невроза человечества, и объяснит ее огромную силу так же, как и нервное навязчивое состояние у наших отдельных пациентов, то мы можем быть уверены, что вызовем негодование правящих сил. Дело не в том, что я намерен сказать что-то новое или что-то, чего не выразил ясно четверть века назад[91]: просто со временем это было забыто; и не останется без внимания, если я повторю это сегодня и проиллюстрирую на примере, который может дать представление о процессе основания всех религий. Возможно, это приведет к тому, что нам будет запрещено практиковать психоанализ. Такие насильственные методы подавления на самом деле совершенно не чужды Церкви; фактом, скорее является то, что она воспринимает как посягательство на ее привилегии, использование этих методов кем-то другим. Но психоанализ, который в течение моей долгой жизни распространился повсюду, все еще не имеет дома, который был бы для него дороже, чем город, в котором он родился и созрел.
Я не только думаю, но и знаю, что должен позволить этому второму препятствию, внешней опасности, удержать меня от публикации последней части моего исследования о Моисее. Я сделал еще одну попытку устранить эту помеху, уверяя себя, что мои страхи основаны на переоценке своего личного значения: что, вероятно, властям будет совершенно безразлично, что я посчитаю необходимым написать о Моисее и происхождении монотеистических религий. Но я не чувствую уверенности в такой оценке. Мне кажется гораздо более вероятным, что злоба и стремление к сенсационности в современном мире нейтрализуют любой недостаток понимания моих взглядов. Поэтому я не вынесу эту работу на суд общественности. Но это не должно помешать мне написать ее. Особенно потому, что однажды, два года назад, я уже написал ее[92], и мне нужно лишь пересмотреть ее и присоединить к двум предшествующим очеркам. И тогда она сможет сохраниться, скрытая до тех пор, пока когда-нибудь не придет время, когда она сможет решиться безопасно выйти на свет; или до тех пор когда кто-нибудь,
