моему дяде. Не подлежит поэтому никакому сомнению: я действительно думаю, что мой коллега Р. – дурак, как и мой дядя. Я не предполагаю еще, с какой целью я произвел это сопоставление, против которого решительно восстаю. Оно, однако, довольно поверхностно, так как мой дядя был преступником, коллега же Р. никогда не имел касательства к суду. Он привлекался к ответственности однажды за то, что велосипедом сбил с ног какого-то мальчика. Неужели же этот поступок послужил причиной сопоставления? Но ведь это значило бы, что мое сновидение действительно было бессмыслицей. Неожиданно мне приходит в голову другой разговор на эту тему, который я вел несколько дней тому назад с другим моим коллегой Н. Я встретил Н. на улице; он тоже кандидат в профессора; он узнал о сделанном мне предложении и поздравил меня. Я отклонил его поздравление: «Именно вам не следовало бы шутить – ведь вы же сами знаете цену таких предложений». Он ответил, по-видимому, не очень серьезно: «Нельзя знать. Против меня ведь имеется серьезное возражение. Разве вы не знаете, что одна особа когда-то возбудила против меня судебное преследование? Мне не чего вам говорить, что дело не дошло даже до разбирательства: это было самое низкое вымогательство, мне пришлось потом выгораживать обвинительницу от привлечения к суду за недобросовестное обвинение. Но, быть может, в министерстве знают об этом и считаются с этим до некоторой степени. Вы же никогда ни в чем не были замешаны». Вот передо мною и «преступник» – а вместе с тем и толкование моего сновидения. Мой дядя Иосиф совмещает в своем лице двух не назначенных профессорами коллег, одного в качестве «дурака», другого в качестве «преступника». Я понимаю теперь также и то, какую цель имело это совмещение. Если в отсрочке назначения моих коллег Р. и Н. играли роль соображения вероисповедания, то и мое назначение подвержено большому сомнению; если же утверждение обоих обусловлено другими причинами, не имеющими ко мне никакого отношения, то я все же могу надеяться. Мое сновидение превращает одного из них, Р., в «дурака», другого, Н., в «преступника», я же ни тот ни другой; общность наших интересов нарушена, я могу радоваться своему близкому утверждению – меня не касается ответ, полученный коллегой Р. от высокопоставленного лица. Я не останавливаюсь, однако, на этом толковании своего сновидения. Оно недостаточно еще для меня ясно, я все еще обеспокоен тем легкомыслием, с которым я отношусь к двум своим уважаемым коллегам, имея лишь в виду открыть себе путь к профессуре. Мое недовольство собственным поведением понизилось, однако, с тех пор как я понял, что означает это мое поведение. Я категорически отрицаю, что действительно считаю коллегу Р. дураком, и не верю в грязную подкладку обвинения, предъявленного коллеге Н… Тем не менее, повторяю, сновидение нуждается, на мой взгляд, в дальнейшем толковании.
Я вспоминаю, что сновидение содержит еще один элемент, на который толкование до сих пор не обращало внимания. В сновидении я питал нежное чувство к своему дяде. К кому относится это чувство? К своему дяде Иосифу я, конечно, нежных чувств никогда не питал. Коллега Р. мне очень дорог, но если бы я пришел к нему и выразил словами свою симпатию, которая хотя бы приблизительно соответствовала нежному чувству в сновидении, то он, наверное, очень бы удивился. Моя нежность по отношению к нему кажется мне неискренней и преувеличенной, все равно как мое суждение относительно его духовных способностей: но преувеличенной, конечно, в обратном смысле. Я начинаю понимать суть дела. Нежные чувства в сновидении от носятся не к явному содержанию, а к мыслям, скрытым позади сновидения: они находятся а противоречии с этим содержанием; они, вероятно, имеют целью скрыть от меня истинный смысл сновидения. Я припоминаю, с каким неудовольствием приступил я к толкованию этого сновидения, как я старался его откладывать и думал, что мое сновидение – чистейшая бессмыслица. Мои психоаналитические занятия нередко показывали мне, какое значение имеет такое нежелание истолковать сновидение. Оно в огромном большинстве случаев не относится к действительному положению дел, а лишь выражает известное чувство. Когда моя маленькая дочурка не хочет яблоко, которым ее угощают, то она утверждает, что яблоко – горькое, хотя на самом деле она его даже и не попробовала. Когда мои пациентки ведут себя совсем как моя дочурка, то я знаю, что у них речь идет о представлении, которое им хотелось бы оттеснить. То же самое следует сказать о моем сновидении. Я не хотел его толковать, потому что толкование его содержало нечто для меня неприятное. Теперь же, после этого толкования, я знаю, что именно мне было так неприятно: утверждение, будто коллега Р. «дурак». Нежные чувства, которые я питаю к коллеге Р., я не могу отнести к явному содержанию сновидения, а только к этому моему нежеланию. Если мое сновидение по сравнению с его скрытым содержанием производит в этом отношении искажение, то проявляющееся в сновидении нежное чувство служит именно этому искажению, или, другими словами: искажение проявляется здесь умышленно, как средство маскировки. Мои мысли, скрытые в сновидении, содержат своего рода клевету на Р., чтобы я не замечал, что сновидение изображает прямую противоположность».[8]
«Я продолжу здесь толкование сновидения, из которого мы уже однажды сделали один ценный вывод – сновидения о дяде. Толкование его показало нам, что в основе его лежит несомненное желание быть назначенным профессором; нежные чувства, проявленные в сновидении к другу Р., мы объяснили моим протестом против оскорбления обоих коллег, бывшим налицо в скрытом содержании сновидения. Так как это снилось мне самому, то я могу продолжить анализ, сказав, что отнюдь не был удовлетворен найденными разъяснениями. Я знал, что мое суждение о коллегах, вошедших в содержание сновидения, было действительно совершенно иным; сила желания не разделить их судьбу относительно получения профессорского звания казалась мне чересчур незначительной, чтобы разъяснить всецело противоречие между моим суждением в бодрствующем состоянии и в сновидении. Если мое стремление получить этот титул настолько сильно, то оно свидетельствует о болезненном честолюбии, от которого я, насколько мне известно, чрезвычайно далек. Не знаю, что сказали бы по этому поводу мои друзья и знакомые; быть может, я действительно честолюбив, но, наверное, мое честолюбие не зашло бы так далеко, если бы речь шла всего лишь о звании экстраординарного профессора.
Откуда же это честолюбие, приписанное мне сновидением? Я вспоминаю, что в детстве мне часто рассказывали, что при моем рождении какая-то старуха крестьянка предсказала моей матери, что она подарила жизнь великому человеку. Такое предсказание не может никого удивить. Есть много счастливых матерей, которые охотно обращаются за предсказанием ко всяким ворожеям. Неужели же мое честолюбие проистекает из этого источника? Однако я припоминаю еще одно аналогичное впечатление от моего детства, которое, пожалуй, даст еще более правдоподобное объяснение. Однажды вечером в одном из ресторанов на Пратере, куда меня часто брали с собою родители (мне было тогда одиннадцать или двенадцать лет), мы увидели человека, ходившего от стола к столу и за небольшой гонорар импровизировавшего довольно удачные стихотворения. Родители послали меня пригласить импровизатора к нашему столу. Желая меня за это поблагодарить, он, подойдя к нам, составил в честь меня стихотворение, в котором пророчествовал, что я стану министром. Впечатление от этого второго пророчества я живо помню. Это было как раз время гражданского министерства; отец незадолго до этого принес домой портреты новых министров. Среди них были даже евреи, и каждый подававший надежды еврейский мальчик видел перед собою министерский портфель. Больше того, с этим впечатлением было связано впоследствии и мое желание поступить на юридический факультет, которое лишь в последний момент было мною изменено. Медику министерская карьера была недоступна. Обращаюсь снова к своему сновидению. Я начинаю понимать, что оно перенесло меня из печального настоящего в полное надежд время гражданского министерства и исполнило мое тогдашнее желание. Оскорбив обоих своих уважаемых коллег только за то, что они евреи, и назвав одного «дураком», а другого «преступником», я играю своего рода роль министра – я попросту занял в сновидении министерское кресло. Какая-то месть его превосходительству! Он отказывает в утверждении меня экстраординарным профессором, а я в отместку за это занимаю в сновидении его место».[9]
Толкование этого сновидения – прекрасная иллюстрация склонности Фрейда считать такие иррациональные побуждения, как честолюбие, несовместимыми со взрослой личностью и, таким образом, рассматривать их как проявление детской сущности в человеке. Из сновидения ясно видно, что в этот момент в самом деле проступило честолюбие Фрейда. Но он решительно отрицает, что способен испытывать это чувство так сильно. В действительности блестяще описанный ход рассуждений представляет собой хороший пример процесса рационализации. Фрейд рассуждает так: «Если мое стремление получить этот титул (здесь он пытается затушевать главное в истинном положении вещей – престиж, связанный с этим титулом) настолько сильно, то оно свидетельствует о болезненном честолюбии». А от этого честолюбия он, по его мнению, «чрезвычайно далек». Но, даже допустив, что окружающие могут все же счесть его честолюбивым, он утверждает, что это, вероятно, не связано с его желанием получить титул профессора.
