Даже в нашей неавторитарной культуре случается, что родители хотят, чтоб дети были «послушными», чтобы возместить родителям то, что они упустили в жизни. Если родители не преуспевают, ребенок должен добиться успеха, чтобы доставить им замещающее удовлетворение. Если они не любимы (в частности, когда родители не любят друг друга), детям предстоит возместить эту нехватку любви; если они оказались бессильны в своей социальной жизни, они хотят обрести удовлетворение, контролируя своих детей и властвуя над ними. Даже если дети удовлетворяют этим ожиданиям, они все же чувствуют вину, что не делают все возможное и значит разочаровывают своих родителей.
Одна, особенно трудно уловимая форма, в которую часто облекается чувство причинения разочарования родителям, бывает обусловлена чувством несходства с ними. Властные родители хотят, чтобы у их детей был тот же темперамент и характер, что и у них. Отец-холерик, например, не испытывает симпатии к сыну-флегматику; отец, заинтересованный в практических достижениях, бывает разочарован сыном, заинтересованным идеями и теоретическими проблемами, и наоборот. Если у отца собственническая установка, он считает неполноценностью сыновнее отличие от него; сын чувствует себя виноватым и плохим из-за своего отличия и старается сделаться таким, каким его хочет видеть отец; но он лишь чинит препятствия собственному развитию и становиться весьма несовершенной копией своего отца. Поскольку он считает, что должен походить на своего отца, неудача наделяет его виноватой совестью. Сын, пытающийся освободиться от таких понятий о долге и стать «самим собой», часто бывает так тяжело обременен этим чувством вины за свое «преступление», что теряет силы прежде, чем достигнет желанной свободы. Бремя это так тяжело потому, что он должен справиться не только со своими родителями, их разочарованием, обвинениями, жалобами, но еще и со всей культурой, ожидающей от детей «любви» к родителям. Вышеизложенное, будучи уместным в отношении авторитарной семьи, кажется не имеющим отношения к современной американской, особенно городской, семье, в которой мы обнаруживаем не так уж много явного авторитета. И, тем не менее, предложенная мной картина в существенных чертах верна. Вместо явного мы обнаруживаем анонимный авторитет, проявляющийся вместо прямых команд в форме эмоционально насыщенных ожиданий. Более того, не считая себя авторитетами, родители, тем не менее, являются представителями анонимного авторитета рынка и ожидают, чтоб дети жили по стандартам, которым подчинены и родители, и дети.
Не только зависимость от иррационального авторитета порождает чувство вины и обязанность угождать этому авторитету, но и чувство вины в свою очередь подкрепляет эту зависимость. Чувство вины доказало свою способность быть самым эффективным средством формирования и укрепления зависимости, а в этом как раз и состоит одна из социальных функций авторитарной этики на протяжении всей истории. Авторитет как законодатель заставляет подчиненных ему людей чувствовать себя виновными за свои многочисленные и неизбежные проступки. Вина за неизбежные проступки перед авторитетом и потребность в их прощении, таким образом, порождает бесконечную цепь прегрешения, чувства вины, потребности в отпущении грехов, которая держит человека в кабале, а благодарность за прощение сильнее критичности по отношению к требованиям авторитета. Именно это взаимодействие между чувством вины и зависимостью укрепляет прочность и силу авторитарных отношений. Зависимость от иррационального авторитета ведет к слабости воли у зависимого человека, и в то же время то, что парализует волю, усиливает зависимость. Так образуется замкнутый круг.
Самый эффективный способ ослабить волю ребенка — это вызвать в нем чувство вины. В раннем возрасте это достигается тем, что ребенка заставляют воспринимать свои сексуальные влечения и их проявления как что-то «плохое». Поскольку ребенок не может удержаться от сексуальных влечений, этот способ вызвать в нем чувство вины, как правило, оказывается беспроигрышным. Раз родители (и общество в их лице) успешно связывают секс и вину в одну перманентную ассоциацию, то чувство вины возрастает в той же мере и с той же неуклонностью, с какой заявляют о себе сексуальные импульсы. В придачу, по «моральным» соображениям подавляются и прочие физические функции. Если ребенок не умеет справить нужду так, как должно, если он не соблюдает чистоту так, как от него требуют, если он ест не так, как положено, — он плохой. В возрасте пяти или шести лет ребенок обретает всепроникающее чувство вины, поскольку конфликт между его естественными влечениями и их моральной оценкой со стороны родителей превращается в постоянно действующий источник чувства вины.
Либеральные и «прогрессивные» системы воспитания не сумели изменить эту ситуацию в такой мере, как принято думать. Явный авторитет был заменен анонимным, явное приказание — «научно» обоснованными формулами; вместо «не делай этого» теперь говорят «тебе не понравится делать это». Фактически, анонимный авторитет во многих отношениях может быть даже более подавляющим, чем авторитет явный. Ребенок больше не осознает, что им распоряжаются (а родители не осознают, что они отдают приказания), ребенок не может сопротивляться и тем самым развивать в себе чувство независимости. Его уговаривают и убеждают от имени науки, здравого смысла и сотрудничества — а кто же может выступить против таких объективных принципов?
Когда воля ребенка подавлена, его чувство вины подкрепляется еще и иным способом. Он смутно осознает свою подчиненность и поражение, и должен выработать к ним какое-то отношение. Он не может испытывать приводящие его в замешательство и причиняющие боль переживания, не пытаясь объяснить их. Рационализация в данном случае в принципе та же, что и у индийского неприкасаемого или христианского страдальца — его поражение и слабость «объясняется» наказанием за его грехи. Факт утраты свободы рационализируется как доказательство собственной вины, а эта убежденность усиливает чувство вины, порожденное давлением культурных и родительских систем ценностей.
Естественной реакцией ребенка на подавляющее воздействие родительского авторитета будет протест, по сути фрейдовский «эдипов комплекс». Фрейд считал, что, скажем, маленький мальчик из-за своего сексуального влечения к матери становится соперником своего отца, и невротическое развитие заключается в невозможности удовлетворительно справиться с тревогой, вызванной этим соперничеством. Указав на конфликт между ребенком и родительским авторитетом и на неспособность ребенка удовлетворительно разрешить этот конфликт, Фрейд затронул корни невроза; однако, по моему мнению, этот конфликт порождается в первую очередь не сексуальным соперничеством, а возникает в результате реакции ребенка на подавляющее воздействие родительского авторитета, являющегося по существу составной частью патриархального общества.
Поскольку социальный и родительский авторитет стремятся подавить его волю, спонтанность и независимость, ребенок, чтобы спастись от этого подавления, борется с авторитетом, представленным в лице родителей; он борется не только за свою свободу от подавления, но также за свободу быть самим собой, полноправным человеческим существом, а не автоматом. Для некоторых детей эта борьба за свободу более успешна, чем для других, но лишь немногие добиваются полного успеха. Раны, оставшиеся в душе ребенка от поражения в борьбе с родительским авторитетом, можно обнаружить в глубине всякого невроза. Они формируют синдром, самые главные черты которого — слабость или парализованность индивидуального своеобразия и спонтанности; слабость Я и замещение его псевдо-Я, в котором чувство принадлежности себе притупляется и заменяется восприятием себя как суммы того, чего от тебя ждут другие; замещение автономии гетерономией; неясность, или, если употребить термин Г. С. Салливэна, паратаксическое качество всех межличностных отношений. Самым важным симптомом поражения в борьбе за самого себя является виноватая совесть. Если человеку не удалось вырваться из авторитарных сетей, безуспешная попытка к бегству оказывается доказательством вины, и только вернувшись к покорности, можно вновь обрести чистую совесть.
