стать «малой церковью»).
Мне рассказывали, что во время наступления немцев на Москву три мальчика г. Загорска, лет 10
Взрослые, сопоставив их рассказ с направлением этой их обратной дороги, поняли, что преподобный Осенял не только их, но и всю Лавру, свой «град», и некоторые, уже решившие эвакуироваться, остались на месте, успокоенные в том, что город их под небесной защитой.
Небесный мир может быть лучше всего нами осознан и воспринят через призму древней иконы. Через Рафаэля или Васнецова мы не можем прикоснуться к потусторонней реальности. Для религиозного познания их живопись — это то, что в архитектуре называется «ложными окнами», сделанными для симметрии и не пропускающими свет. Икона есть попытка, отметая соблазн телесной красивости, проникнуть в тайну Божественной красоты. Тайна слишком превышает наше естество, а поэтому путь к ней открывается, по слову апостола, через «юродство проповеди». Вот почему проповедь древней иконы «не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы» (1 Кор. 2:4).
Конечно, молиться вполне можно и перед новой иконой, но в какой–то час нашей духовной жизни нас начинает влечь к познанию иного мира, к тому, чтобы подойти к узкому, узорному окну древней иконы и заглянуть через него в божественный мир.
…Этап от Москвы до Новосибирска был тяжелый. Где–то на пути нас построили и повели к пересыльной тюрьме. Овчарок, кажется, не было. Мы с о. Иваном замыкали колонну, а сзади нас был только один маленького роста солдатик с добродушным лицом, но, конечно, с автоматом. И вдруг, с. Иван упал, не споткнулся, а обессилел, лежал на снегу с абсолютно белым лицом. Я подумал: это лицо святых мощей. Кое–как мы его подняли. Солдат не только затревожился из–за задержки, но и явно пожалел старика. «Вставай, отец, вставай!» Потом была в этом Новосибирске ночь под Рождество, уже по старому стилю. Мы с ним лежали рядом, и, когда, наконец, умолк, уставши, профессионал–рассказчик уголовно–похабного эпоса, и кое–где уже захрапели, тогда о. Иван начал потихоньку петь ирмосы Рождественского канона:
Дня через два мы расстались. Дальше на Красноярск я поехал с поминающим о. Дмитрием.
Перед тем как начать с нами обед или ужин, о. Серафим (Батюгов) сам обычно читал молитву. И после окончания сам тоже читал, причем не одну и не две, а иногда много разных молитв, и с особенной любовью, явно ведя нас туда же, после обычной человеческой еды, в какие–то сверхчеловеческие дали. Обычно эта вереница послеобеденных молитв начиналась с особенно часто им повторяемой:
В связи с этим вспоминается мудрая формула аввы Силуана Афонского о норме еды:
Однажды, когда за обеденным столом было много народа, о. Серафим рассказал некоторые случаи из своего соприкосновения с «миром духов злобы поднебесных». Кое–что мне удалось запомнить. «Пришла ко мне на квартиру одна знакомая бесноватая. Поговорив с ней немного, я встал и пошел к шкафу, где у меня стоял святой елей. Слышу, она говорит: «Князь, а он меня маслом хочет мазать».
Одна его молодая духовная дочь ему рассказывала. «Всю ночь мне снился страшный мужчина. Утром и пошла на работу и вижу, что он идет ко мне навстречу по тротуару и говорит: «Хорошо я тебя сегодня помучил?»
Помню еще, как о. Серафим сказал:
Схиигумения Мария, о которой я уже упоминал, пошла в монастырь лет 16–ти. Отец ее был богатый купец, а матери она не помнила. Была у нее добрая и верующая по–настоящему няня. И вот отец решил, что пора ее выдавать замуж. Был назначен день, когда придет сваха с женихом, и будут «смотрины». В этот день она, печальная и о замужестве своем не думающая, должна была надеть какое–то особенное парадное платье из красного атласа. В этом платье она и сидела одна в большом двухсветном зале, ожидая гостей и жениха. Гости задержались, а она, положив руки на стол, а на руки голову, неожиданно заснула. И вот она видит, что открываются двустворчатые двери, и в комнату входит высокая Госпожа в таком сияющем одеянии, что ей стало страшно. Госпожа прямо подошла к ней, взяла ее левую руку и трижды намотала на нее четки со словами: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа». Девушка проснулась и бросилась к няне с рассказом о видении. Няня сразу и твердо сказала: «Никаких женихов! Пойдем наверх к себе». Там она велела повязать щеку платком, а сама пошла к отцу и объявила, что «у девочки заболели зубы». Смотрины были отменены, а вскоре отец, устрашенный видением, сам отпустил ее в монастырь.
Я только один или два раза был у матушки Марии, уже в 50–х годах. Она так поддержала меня в это время большого моего одиночества.
Мой отец накануне принятия священства был чиновником Московского Окружного Суда и жил со своей молодой женой где–то около Сивцева Бражка. Случилось так, что их знакомая — монахиня Заиконоспасского монастыря — впала в тяжелый плотской грех, в результате чего была изгнана из монастыря, подверглась многим поношениям и лишилась всякой поддержки. Была она молодая красавица. Моя мать особенно запомнила, что волосы у нее были почти до полу. И вот приходит мой отец домой и говорит, что деваться ей некуда и что надо ей помочь. «Будешь ли ты против, — спросил он, — если мы приютим ее у себя?» — «и тут, — рассказывает мне мать, — я заплакала и бросалась ему на шею в чувстве какой–то благодарности». Так изгнанная поселилась у них и была опекаема.
Мой отец не был ни в семинарии, ни в академии, но можно сказать, что тут он сдал свой экзамен и мог ехать принимать священство. Посвящал его замечательный архиерей Алексий, архиепископ Виленский.
