Метки Матры по прежнему горели огнем; она все видела как в тумане. Она почувствовала, как серебряную монету выхватили из ее пальцев, потом она услышала тяжелый топот, как если бы бандит удирал со всех ног, но понадобилось еще несколько ударов сердца, прежде чем перепонка на глазах исчезла, ноги и руки расслабились, дыханье успокоилось и она могла идти дальше.
Она не сделала ничего плохого, но Отец будет зол — очень зол. Он может не поверить, что это не было ее ошибкой, даже если посмотрит ей прямо в мысли, так как правда уже отложилась в ее памяти. Страх поднялся из самого дальнего уголка ее сознания и захватил все ее мысли, пока она шла дальше через рыночный лабиринт.
Ее целью была площадь, построенная вокруг широкого круглого фонтана, который ничем не отличался от десятков других фонтанов, разбросанных по всему Урику. Женщины всех рас стирали и полоскали в нем одежду, пока неубывающая вереница мужчин и детей наполняла кувшины для воды из его четырех струй. Старый эльф с искалеченной ногой как всегда мрачно смотрел за порядком, сидя на высоком кресле-каталке с тентом, защищавшем его от лучей уже вставшего темного солнца. Он был местный смотрящий, и эта площадь была всем его районом. Матра не подходила ни к нему, ни к приземистому каменному зданию на северозападном краю площади, пока он не узнавал ее и не манил к себе желтым наконечником своего костыля, который лежал у него на коленях.
Обычно он замечал ее за один удар сердца, после того как она появлялась на краю площади, но сегодня он глядел на небо и на рваную цепочку облаков, которая была слишком высока, чтобы угрожать дождем. Но и когда он опустил голову и приказал своим подручным повернуть кресло, он не подал вид, что узнал ее и не пригласил ее пересечь площадь. Матра испугалась, что можеть быть Мэп или его шестерка побывали здесь раньше нее, а потом испугалась еще чего-то, настолько глубокого, что не смогда дать ему названия — не считая того, что оно было темно и холодно, и поглотило все тепло, которое она получила от бусин киновари, которые по-прежнему сжимала в руке.
Девочка-полуэльф подбежала к ней. Матра опять переложила фрукты и бусины в одну руку, ожидая очередного требования, но ребенок остановился прямо перед ней и передала послание:
— Энторен, — сказала она, называя имя колченогого эльфа, — хочет, чтобы ты знала, что ты первой подошла к колодцу с того момента, как ночная стража в первый раз ударила в колокол. Он хранит мир. Он хочет, чтобы ты запомнила это.
Девочка низко поклонилась и убежала. Матра недоуменно поглядела на Энторена, сидевшего на своем кресле как на троне, который направил свою палку на нее, давая знак, что она может пересечь его маленькой район. Потом старый эльф опять вернулся к своему увлекательному занятию — смотреть на небо. Она тоже невольно подняла глаза, наполовину ожидая, что тучи опустятся и потемнеют, настолько ощутимо оказалось холодное и темное чувство, наполнившее ее сознание. Но облака остались далекими белыми полосками на лазоревом небосклоне.
Матра очень хотела спросить смотрящего, что он имеет в виду, почему сегодня утром он послал ребенка сказать ей то, что всегда было правдой: она всегда первой возвращалась домой, в пещеру, после полуночного колокола. Но спрашивать означало говорить, а говорить со смотрящим было намного страшнее, чем услышать его послание, намного страшнее, чем просто скользнуть мимо фонтана к маленькому каменному зданию с дверью, окованной металлом.
Глаза всех собравшихся на площади глядели ей в спину, когда она открывала дверь. Она немного поколебалась, но потом перешагнула порог и вошла в неосвещенную прихожую, но никто не бросился на нее из темноты и ничто не потекло ей под ноги. Не было ни единого звука — и не единого запаха, как это было тогда, годы назад, когда пять трупов лежали здесь как пример неподчинения смотрящим. У рожденного народа есть поговорка: тихо как в могиле.
Матра никогда не видел могилу, но там не могло быть тише, чем в этой прихожей без окон, откуда каменная лестница вела под землю. Она вошла внутрь и захлопнула дверь за собой.
Отец говорил, что у нее глаза человека, имея в виду, что она почти ничего не видит в темноте, но она так хорошо знала путь из прихожей в пещеру, что даже не нуждалась в одном из тех факелов, которые лежали около двери. Она постояла какое-то время наверху, подняла край своей маски и сунула одну из бусинок себе в рот. Ее узкие челюсти, так плохо приспособленные для обычной речи, были достаточно сильны, чтобы одним махом раздробить ее на части. Потом ее длинный язык быстро перебросил осколки в заднюю часть рта, где они начали рассасываться, вместе с ее недовольством и плохим настроением.
Мерцающая занавесь сине-зеленого цвета, отличительный признак охранного заклинания самого Короля-Льва, освещала верх лестницы, где при свете факелов можно было бы видеть вход в проход настолько высокий, что в него мог пройти не сгибаясь взрослый эльф. Темплары с их медальонами могли совершенно безопасно проходить через свет. Любой другой умер бы мгновенно. У жителей подземелья был другой путь, который наверняка был известен как смотрящим с рынка, так и одетым в желтое темпларам Урика. Используя границу заклинания Хаману как ориентир, Матра отошла на шаг в сторону, потом еще раз и еще, и ощутила под рукой вход в проход, который не мог осветить никакой факел, и никакой дварф или эльф не заметили бы. Десять перекошенных ступенек вниз, поворот, проход, опять поворот, еще один проход. Матра отправила в рот еще одну бусину, и совершенно спокойно и уверенно продолжала свой спуск вниз, без всякого света. Слабый запах угля и сгоревшего мяса повис в воздухе, немного необычно, но самые разные проишествия случались в темноте рядом с водой. Люди могли на мгновение стать беспечными и лампа опрокидывалась, бывало и так, что огонь убегал из печи. Мика таким образом лишился своей семьи, но Отец всегда был настороже и страх Мантры не вернулся.
До тех пор, пока она не повернула в последний раз и не очутилась в галерее над водой.
Отсюда она должна была увидеть весь поселок: тридцать хижин и усадьб, тридцать печей, горящих в вечной ночи пещеры. Но сейчас была только россыпь огней, и это были дикие огни, ни один из них не был огнем печки. Запах горелого наполнил весь воздух; Матра ощущала его через маску; чувствовала на коже и под шалью. Все было тихо, слушался только треск горящих огней. Не было ни смеха, ни веселых детских криков, ни обычной суматохи, которая обычно приветствововала ее уши.
— Отец? — прошептала Матра. — Мика?
Она бросилась бежать, но не сделала и десяти шагов, как запнулась и тяжело упала на колени. Кабры полетели в сторону. Она была не единственная среди жителей пещеры, кто не видел в полной темноте. Большинство из жителей поселка имели человеческие глаза. За загромождение дороги полагалось наказание, когда Отец и другие старейшины найдут того, кто это сделал.
Руки Матры коснулись чего-то круглого, и это был не плод кабры. Это были волосы… голова… безжизненное тело. С ее ладоней капала кровь, когда она отдернула их назад.
— Отец! Отец!
Она не могла бежать. На галерее были и другие тела.
Тела были везде, все безжизненные и в крови.
— Отец!
Матра дохромала до конца галереи к первой из усадьб, где пламя пожирало остатки костяной хижины, вроде ее собственной, и человеческая женщина, которую она узнала, лежала на спине, глядя вверх остановившимся взглядом.
— Далия!
Далия никогда не понимала запинающуюся речь Матры, но она не моргнула, услышав звук речи. Далия вообще не двигалась. Далия была безжизненна, как и все остальные, и внезапно Матра поняла, что она никак не может наполнить легкими воздух, хотя дышала очень тяжело. Ее метки опять стали наливаться теплом, защитная перепонка опустилась на уголки глаз.
— Нет! — выдохнула она, приказывая своему телу остановиться, как если бы оно принадлежало кому-нибудь другому.
Она не могла себе позволить лишиться зрения. Она должна видеть. Она должна найти Отца, но она не могла идти, и, сотрясаясь всем телом, поползла по хорошо знакомым дорожкам к еще одной горящей хижине.
В нескольких шагах от разрушенного горящего дома она сумела встать на колени. Создатели дали ей человеческие глаза, чтобы она могла различать, где свет, а где темнота, но они не дали ей человеческую способность плакать, как делают люди и другие мыслящие расы. Раньше это не было неудобством, но теперь — глядя на тело Мики, наполовину сожранное огнем, и его лицо, разрубленное ударом, прошедшим
