таких мужественных и бывалых воинов и воительниц, я смею надеяться…
— Чего? — перебил густой бас слева от Конана. — Какое еще испытание? Великий Бел! Впервые о том слышу!
— Видя перед собой таких мужественных и бывалых воинов и воительниц, я смею надеяться, — повторил горбун, пропуская вопрос мимо ушей, — что для каждого из вас испытание закончится успешно, и он получит щедрый задаток — разумеется, в золоте. Однако есть еще одно условие: любой претендент вправе отказаться от службы, но лишь после того, как пройдет испытание.
— Клянусь шерстью на заднице Аримана! — возмущался худощавый смуглый иранистанец Мугандир в зеленом шелковом плаще поверх громоздких доспехов. — Мне это уже не по нутру! Что значит — можно отказаться от службы, но не от испытаний? Почему?
И на этот раз хозяин особняка поскупился на ответ. Толпа в зале зароптала.
— Сейчас я оставлю вас, славные воители, — спокойно произнес Паквид, — а при следующей нашей встречи вы сможете задавать любые вопросы. К тому времени все уже будет закончено. Желаю удачи. Слуга проводит вас в трапезную; надеюсь, ужин вам понравится.
— Сок! И здесь — виноградный сок, будь он проклят! — вскричал плотно сбитый офирец с испитым смуглым лицом. Придя в ярость, он швырнул узкогорлый кувшин в стену; чеканное серебро сплющилось от страшного удара. — Проклятый жмот! «Ужин вам понравится!» — передразнил он, кривя губы. — Тьфу!
— Да ладно тебе, Гизайль. — Фефим, стройный курчавый шадизарец в облегающем костюме ярмарочного жонглера, взял с блюда несколько жареных ножек индейки, и они лихо закувыркались над его головой; чуть позже к ним присоединились длинный бронзовый нож с роговой рукоятью и массивная двузубая вилка. — Брось привередничать, дружище. Смотри, какая красота: копченые перепела, печень горной косули с соленым барбарисом, форель отварная по-иантийски, фаршированная изюмом хурма в меду… Правда, сразу вопросик у меня: если Пакван так слуг потчует, что же он сам жрет?
— Вино! — Кулак Гизайля с грохотом опустился между блюдами. — Ни капли вина на всем проклятом столе! Если Паквану в охране нужны только трезвенники, пускай не в Шадизаре их ищет, а в храмах, среди жрецов Митры!
— Без вина жизнь скучная, — согласился Конан, — но у меня с утра во рту ни крошки. — Он уселся за стол, придвинул к себе блюдо с жареным каплуном и плошку с соусом. — Налетай! Не то я один со всем справлюсь.
Девять претендентов расположились ха столом. Напротив Конана села молодая женщина в грязном красном платье; под ее левым глазом чернел синяк, на шее под нитками бус виднелся темный след удавки. Во всем остальном ее облик был безупречен, а волосы — длинные, светлые, вьющиеся — наводили даже на романтические раздумья. Конан опустил голову и вонзил зубы в петушиную глотку.
— Котик, — обратилась к нему девушка в красном, быстро уничтожив изрядный кусок косульей печени, — не откажи в любезности, подкинь лепешку вон с того блюда.
Конан выполнил просьбу и сказал без особого интереса в голосе:
— Ты-то здесь какого демона? Иль под фонарем торчать надоело?
Девица посмотрела на свое красное платье и хихикнула.
— А может, я по-людски хочу пожить. В стражах, а не в шлюхах.
Конан скептически хмыкнул.
— Кром! По-твоему, бегать за хозяином, точно пес, — это по-людски жить? и вообще, мечом махать — не женское дело. Да ты и на воительницу не очень-то похожа. Не то что эта! — Он кивнул на шемитку Дориду, сидевшую у противоположного края стола. В Шадизаре она появилась недавно. Дорида родилась в общине вольных камнетесов, а когда ей стукнуло девятнадцать, покинула родные края и нанялась в войско одного из шемитских городов. С тех пор она не расставалась с коротким мечом, а природная угрюмость и независимый нрав вечно вовлекали ее во всякие приключения, из которых, правда, она чаще всего выходила победительницей. На ее плечах и спине бугрились мышцы, а под массивным горбатым носом чернели самые настоящие усы. Если б не привычка Дориды ходить полуголой, ее бы все принимали за мужчину.
Девушка в красном снова хихикнула.
— Котик, слыхал пословицу: было бы желание, а способ найдется?
Конан кивнул и оторвал у каплуна ножку.
— Так вот, чтоб ты знал: не было у меня такого желания. Ни капелюшечки. А способ нашелся. — Она громко рассмеялась.
— Чтоб мне окочуриться на собственной свадьбе! — воскликнул юноша-немедиец в трех локтях справа от Конана. — И ты? — Он перегнулся через стол и уставился на светловолосую.
Она кивнула. И спросила в свою очередь:
— А тебя, малыш, где замели?
— Я тебе не малыш! — У немедийца обиженно дрогнули пухлые губы. — Хочешь по кличке звать — пожалуйста. Пролаза, к твоим услугам! Я к Паквиду в городской дом пробрался, хотел в кубышке поскрести, да мне там теплую встречу приготовили. Потом два дня продержали в погребе с пауками, кормили, правда, на убой… А нынче утром сюда перевезли. Сказали, пройдешь испытание — будешь прощен, работу хорошую получишь. Как будто мне одной работы мало! Я, может, по ночам не меньше зашибаю, чем любой паквидов холуй…
Конан не поверил собственным ушам. Где это видано, чтобы вора, пойманного с поличным, нанимали в стражники?
— А ты? — Он перевел взгляд на девушку.
— Что — я? — Она усмехнулась, вытирая губы рукавом.
— Зовут-то как?
— Саба.
— Откуда будешь?
— А тебе на что знать? Какая разница?
— Да никакой, пожалуй. Мало ли на свете непотребных девок… Тоже, небось, хотела Паквида нагреть?
— Угадал, котик. Как тебя…?
— Конан.
— Только насчет шлюхи ты маленько промахнулся. Никакая я не шлюха, а честная налетчица. Просто разок встала под фонарь — дай, думаю, погляжу, что выйдет. А вышел конфуз! Только это я с Очаровашкой познакомилась, да прижала его к стеночке в уютном переулке, только нож достала, а мне на шею сзади — шнурок! Придушил проклятый телохранитель, что твою шавку безродную! Правда, не до смерти. Очухалась я, гляжу — подвал, горшок для дерьма, люк в потолке… Ну, смекаю, пропали мои годы молодые, погибла моя девичья краса! Уж лучше бы прикончили…
— Но потом-то выпустили, — заметил Конан.
— Ага, выпустили… в вашу теплую компанию. Ну, правда, котик, какой из меня страж? Я же тут все растащу…
Над длинным столом раздавались дружные хруст и чавканье. Только иранистанец Мугандир сидел, угрюмо сутулясь, и не прикасался к пище.
— Чего это он? — сказал Конан Сабе, кинув на угрюмого иранистанца. — Не жрет совсем…
Светловолосая неопределенно пожала плечами. Жонглер Фефим, сидевший напротив Мугандира, услышал слова киммерийца и заинтересовался:
— Правда, Мугандир, ты чего? Боишься, отравят?
Иранистанец выпрямил спину и окинул стол надменным взглядом.
— Как тебе ответить, жонглер… Я боюсь того, чего не понимаю. И не вижу в этом ничего постыдного. Я — тертый калач, на своем веку немало дорог исходил и всякого навидался… и травили меня, и резали. Но тут, — он повел вокруг себя рукой в кольчужной рукавице, — мне отчего-то совсем не нравится. Во-первых, не люблю, когда мягкие подушки под зад суют, во-вторых, когда тень ишака загораживает солнце истины…
Фефим укоризненно покачал головой.
