— Дорогие, позвольте мне посвятить вас в ужасную драму семейства Гамильтон. Те люди, у которых Джон служил в Нью-Йорке, писали нам, что они просят его вернуться в качестве главы художественного отдела. Двадцать пять тысяч в год, плюс премии и куча свободного времени, чтобы заниматься живописью. Вы же все меня знаете. Я ужасная материалистка. Мне так иногда надоедает экономить, вести дом, урезывая себя во всем, балансировать на грани нищеты… Видимо, я не принадлежу к артистическим натурам, и мысль, что можно вернуться в Нью-Йорк и быть в состоянии снова жить прилично, как вы все живете здесь… Эта мысль… — у нее дрогнул голос.
Все это отрепетировано, — подумал Джон. Она декламировала это, спускаясь с холма. Все продумано — до малейшего жеста, до последнего вздоха.
Ее голос зазвучал снова, преувеличенно бодро:
— Но, конечно, это моя эгоистическая точка зрения. Теперь-то я понимаю. Ведь имеет значение только жизнь Джона. Если он хочет писать свои картины, если он не обращает внимания на то, как их оценивают критики, если он не против того, чтобы жить по-свински в этом мерзком доме и… что ж, только это и имеет значение, правда ведь? И завтра он едет в Нью-Йорк, чтобы отказаться. Вот такие дела. А главное, мне не следовало бы жаловаться. Ведь у меня есть мои дорогие друзья. Жизнь не может быть такой уж ужасной, если у меня есть дорогие Вики и Брэд, дорогие Морленды и дорогие, дорогие Кэри.
Губы ее задрожали. Внезапным неуверенным жестом она протянула сигарету Гордону и неловко, с опущенной головой подбежала к миссис Кэри и обняла ее:
— О, я такое эгоистическое чудовище! Как я могла испортить вам праздник? Как я могла устроить этот ужасающий спектакль по поводу того, что уже решено, раз и навсегда… О, бедный муж! — она спрятала лицо в кружевах, украшающих объемистую грудь миссис Кэри. Оттуда донесся ее голос, сдавленный и жалкий. — Мне следовало остаться дома. Я знаю, так было бы лучше. Но когда я оказалась одна, мне стало так плохо и глаз болел, что я… выпила. — Она неожиданно хихикнула. — Вот что со мной. Я выпила большой стаканчик виски. Линда напилась! — смех сменился глубокими, мучительными рыданиями.
Великолепно, — подумал Джон. Лучше не придумаешь. Ей удалось использовать даже то, что она пьяна, и именно в тот момент, когда они могли это, наконец, заметить. И повернуть дело так, что из-за этого они еще больше станут ее жалеть. Нечего было волноваться. Она ничего не потеряет в их глазах. Наоборот, она сделала их своими союзниками и сторонниками навсегда. А он для них навсегда останется последним подонком.
Он ощущал, как нарастают негодование и враждебность. Мистер Кэри ненавидел его, миссис Кэри стала грозной, как наседка, защищающая своего цыпленка. Морленды держались с таким видом, будто не могли понять, как они вообще встречались с ним.
Неясное воспоминание о том времени, когда такие сцены ранили его и причиняли боль, как того хотела Линда, промелькнуло в голове. Давно ли это было? Три года назад? Началось там, в Нью-Йорке, когда его еще ослепляла любовь к ней. Да, тогда это ранило его. Но все кончилось давным-давно. Сейчас осталось лишь смутное отвращение и презрение к ней, презрение к самому себе, к тому, что он сам допустил до этого. Преданность.
Так, что ли, он это называет? Самоотверженно поддерживать несчастную жену, которая так нуждается в этом. Только посмотри на них теперь!
Не обращая внимания на враждебные взгляды, он устало подошел к Линде.
— Ну, будет. Ты уже произнесла свою речь. Поехали.
Миссис Кэри закудахтала, как взволнованная курица. Мистер Кэри пролаял:
— Мы не дадим вам увезти бедную девочку и снова мучить ее!
— Нет! — закричала миссис Кэри. — Нет, Линда, дорогая, вы должны поехать к нам.
Из-под опущенных ресниц Линда взглянула на него. Взгляд был мгновенный, но Джон прочел в нем все то, что неизбежно сопутствует пьяной враждебности — явный вызов и скрытую тревогу: - «Не зашла ли я на этот раз слишком далеко?»
— Пошли, — сказал он.
Он знал, теперь она пойдет. Не оттого, что он обрел контроль над ней, но потому, что она добилась, чего хотела.
Она медленно оторвалась от миссис Кэри, постояла немного, глядя на нее, печально улыбнулась. Слезы блестели на ее щеках:
— Дорогая миссис Кэри, мне ужасно неприятно. Вы все простите меня. Я выпила и испортила вам весь вечер. Конечно, я уезжаю с Джоном. Он — мой муж. И я не имею права…
Она быстро двинулась через комнату, чуть не налетев на проектор. Гордон Морленд вскочил, чтобы поддержать ее, мистер Кэри вскрикнул:
— Линда!
— Пожалуйста, не надо, — она отодвинула рукой Гордона. — Все в порядке. И простите меня. Джон, милый, я подожду в машине.
Она поднялась по ступенькам и пробежала через холл. Вики сказала:
— Брэд, проводи ее. Проследи, чтобы все было как следует.
И пока Брэд торопливо догонял ее, Джон произнес среди ледяного молчания:
— Ну что ж, желаю всем доброй ночи.
— Бедное дитя, — выговорила миссис Кэри в пространство. Морленды повернулись спиной, мистер Кэри направился было к нему с самым воинственным видом, но прежде чем он успел открыть рот, Джон поднялся по лестнице и вышел.
Вики пошла с ним. У распахнутой входной двери к ним торопливо присоединился Брэд.
— По-моему, с ней все хорошо.
Вики спросила, запинаясь:
— То, что она говорила — правда, Джон?
— Более или менее.
— И вы собираетесь отказаться от предложения? — в голосе Брэда звучало легкое недоверие.
— Собираюсь.
Неожиданно Вики сказала:
— Не обращайте внимания на папу и на всех остальных. Их это не касается. Делайте то, что вы считаете правильным.
— Конечно, — поддержал Брэд, — вы должны решать это сами.
Джон обернулся, чтобы разглядеть их в темноте. Он тоже неожиданно обрел союзников?
Вики пожала ему руку и поцеловала в щеку:
— Доброй ночи, милый Джон. И позвоните, если мы понадобимся. Мы так любим Линду — и вас тоже.
Они стояли у дверей и махали ему вслед, пока он шел к Линде и к своему старому черному «седану».
5
По дороге домой — пока поднимались на холм и потом ехали через лес, туманный и непроницаемый при свете звезд, Линда молчала, съежившись на переднем сиденье. И он ощущал непримиримую враждебность, исходившую от нее. «Как бы мне еще выпить?» Вот о чем она думает. «Когда мы приедем, он запрет все бутылки». Или она все уже предусмотрела — купила бутылку в Питсфилде и припрятала ее где- нибудь?
Впервые надежда покинула Джона Гамильтона. Раньше у него всегда было чувство: если он очень постарается, если он будет всегда при ней, жизнь постепенно станет сносной, Линда немного поправится, настолько, что согласится встретиться с врачом, или все будет плохо, так плохо, что эта тяжесть сама упадет с его плеч. Но теперь даже эта хрупкая надежда исчезла, потому что он понимал, что выбивается из сил. Усталость парализовала его волю. Жена будет воевать до последнего, чтобы заставить его вернуться
