территории Европы.
Все пошло своим чередом. И вот наконец настал день, когда я дрожащими от волнения руками листала «личное дело» Арвида.
«Я, вышепоименованный Ванаг Арвид, сын Яниса, по своей собственной доброй воле и без всякого принуждения выражаю желание сотрудничать с политической полицией…»
«Доношу, что ячейкой коммунистов в паровозном депо руководит неизвестное мне лицо по подпольной кличке Антей…»
«Доношу, что в ночь на двадцать восьмое апреля готовится еще одна подпольная коммунистическая первомайская акция…»
Как мистически странно и необъяснимо перекрещиваются иногда человеческие пути! Разумеется, я не понимала тогда, для чего все это делается. Не мог этого объяснить мне и Фридрих. Одно только сказал он:
— Сверху виднее! Мы здесь видим с тобой только отдельные стежки, а не всю связку. Может быть, когда-нибудь и нам с тобой удастся взглянуть на нее с высоты. Может быть… А теперь надо делать дело!
И мы стали «делать дело».
Папка с сочиненными документами попала в активную часть архива легко и просто.
Марочник-оптовик явился к Розенбергу и в дальнем углу, за стеллажами, стал рассматривать содержимое портфеля с марками, которые накануне мой начальник приволок после очередной инспекции почтового архива, куда он последнее время зачастил не без корыстных целей.
Розенберг сидел в своей комнате.
Я печатала на машинке очередной список марок — свои филателистические дела Розенберг доверял только мне, как своей старой доброй знакомой, не без основания полагая, что фрау Рихтер может донести начальству о его нечистоплотных проделках. Папка, заранее подготовленная, лежала под зеленым сукном стола.
— Господин капитан, да ведь это же чрезвычайно интересно! — вдруг воскликнул его клиент из своего угла. — Можно вас на момент? Вы будете приятно поражены.
— В самом деле?
Дверь Розенберг не запер — ведь он считал, что тотчас же вернется.
Я вынула папку из-под сукна, проскользнула в обитую железными листами комнату, не спеша, контролируя каждое свое движение, уложила дело в сундучок с другими такими же папками из шершавого темно-коричневого картона. Именно этим старинным, ручной работы сундучком Розенберг дорожил больше, нежели стандартными, обитыми железными полосами защитного цвета ящиками, расставленными на полках в каморке, и — я чувствовала! — не зря.
Можно было не торопиться. Можно было работать спокойно и уверенно.
«Марочник-оптовик» надежно прикрывал меня.
Еще через день при подобной ситуации мне удалось заменить и опись.
А потом события покатились лавиной.
Красная Армия прорвала фронт, сначала на юге, в Белоруссии и Литве, потом и на северо-востоке. Рига наводнилась военными; сюда сбегались и беженцы, чувствовавшие свою вину перед Советской властью, а то и просто поддавшиеся панике и сорванные со своих насиженных мест. Фридрих задыхался от множества дел — и явных, и тайных. Клиенты атаковали контору бременской транспортной фирмы: в рейх, в рейх, в рейх! Им казалось, они вместе со своим награбленным добром отсидятся там, в рейхе, как в неприступной крепости.
Однажды вечером Розенберг подъехал к подъезду архива на двухместном «хорьхе» начальника полиции. Вихрем взлетел по лестнице, открыл свою каморку.
— Срочно уезжаю в Лиепаю! — Он помахал мне на ходу желтым портфелем. — Не скучайте без меня, барышня Вера, я скоро вернусь!
Двое солдат вынесли вслед за ним сундучок. Погрузили его в багажник машины; я видела это из окна.
«Хорьх» рванул с места. Солдаты, стоя навытяжку у края мостовой, отдавали честь…
Вера погибла в автомобильной катастрофе двадцать третьего ноября, через четырнадцать лет после конца войны…
В тот день Инге исполнился ровно год.
СТАРИННЫЙ ТРЕХБАШЕННЫЙ ГЕРБ
города Зальцбурга на конверте, который почтительно протягивал Карл, почему-то сразу бросился мне в глаза.
— Вам письмо от господина вице-бургомистра.
Шофер выглядел непривычно растерянным, даже каким-то виноватым.
Письмо? Что за официальность такая? После вчерашнего развеселого вечера.
Я вынул плотный лист с таким же тисненым гербом, испещренный торопливыми цепочками собственноручных строк моего так неожиданно разгулявшегося сотрапезника.
«Милостивый государь, многоуважаемый господин профессор! — писал он в традиционном тяжеловесном стиле официальных посланий. — Прошу принять мои глубочайшие извинения по поводу того, что я не смогу сдержать своего собственного обещания. Как выяснилось сегодня утром, автомашина в послеобеденное время должна будет поступить в распоряжение персональных гостей господина бургомистра — вчера еще я об этом не имел представления. Обстоятельства оказались сильнее меня. Прошу это понять и простить».
Далее, после размашистой подписи, следовал менее официальный постскриптум:
«Мы оба, я и моя жена, преисполнены благодарности Вам и Вашей милой дочери за вчерашний вечер. От души желаем приятного путешествия!»
Значит, все-таки мы с Ингой должны будем ехать экспрессом «Моцарт». Он уходит с Зальцбургского вокзала ровно в час дня.
Кто-то добился своего.
Но зачем? С какой целью?
— Вот и остались мы оба лгунами перед господином профессором — и вице-бургомистр, и я. — Карл, добрый малый, неловко переминался с ноги на ногу.
— Что же все-таки стряслось? Вы не знаете?
— Как не знать, господин профессор, в шоферской чего только не услышишь. Здесь у нас какие-то важные гости, не то из ФРГ, не то из Нидерландов. Так вот, вчера ни с того ни с сего возьми да и сломайся их «крайслер». А ведь уж до чего надежная машина! Вечером они звонили господину бургомистру в Вену, по всяким там своим делам. Ну и упомянули, между прочим, о своей беде — на чем же теперь по окрестным горным трактирам раскатывать? Вот бургомистр и предложил им попользоваться «фордом» на время своего отсутствия: он же ничего не знал об обещании господина Грубера… Может быть, останетесь в Зальцбурге еще на сутки? — предложил Карл несмело. — Вы ведь здесь далеко не все осмотрели; фрау Маргарет тоже сокрушалась, что пришлось скомкать программу. А завтра у меня законный выходной, и я вас помчу в Инсбрук на своем «фиате», да так, что только ветер в ушах!
— Спасибо, Карл, — я растроганно похлопал его по плечу. — Нужно обязательно сегодня. У нас ведь и там программа. Одно цепляется за другое… Словом, никак!
Услышав голоса, из соседней комнаты явилась моя дочь. Мы завтракали вместе, но потом Инга отправилась на прогулку. «Прошвырнуться по владениям Мирабель», — как она «изящно» выразилась.
— Что случилось, Карл? — Она, дружески улыбаясь, подала ему руку.
— Почему сегодня никто не разбудил меня ни в четыре, ни в пять, ни даже в шесть? Я позорно продрыхла все это прекрасное утро.
