затяжки поперхнулась дымом и сильно закашлялась.
Я отнял у нее пачку с сигаретами, спички.
— Наш вагон для некурящих. Видишь, перечеркнутая крест-накрест сигарета?
— Отдай! Слышишь, отдай!
— Потом.
— Может, ты еще ударишь меня? Как тогда?
Был в моей отцовской биографии такой прискорбный момент.
Шестилетняя Инга впервые в жизни самостоятельно отправилась за покупкой в гастрономический магазин — он помещался рядом, в соседнем доме. Я вручил ей стеклянную банку под сметану, сетку, деньги. Улыбающаяся, румяная, счастливая, она отправилась через двор, помахав мне рукой, — я наблюдал за ней в окно.
Проходит полчаса, час — Инги нет. Я начинаю беспокоиться, но доказываю себе, что ничего особенного, что время дня сейчас такое, что стоит очередь. Еще через полчаса нервы мои сдают, я отправляюсь в магазин.
В молочном отделе пусто, Инги нигде нет. Ищу ее по всему магазину, по двору, забегаю к подружкам.
Нет!
Может быть, вернулась домой, пока я искал?
Кидаюсь в свой подъезд, взлетаю на одном дыхании на третий этаж.
Нет!
Еще через час мое волнение приближается уже к десяти баллам. Ребенок исчез! Какие тут еще раздумья! Нужно немедленно бежать в милицию!
И во дворе натыкаюсь на Ингу — такую же счастливую, румяную, улыбающуюся. Та же сетка, те же деньги, та же пустая банка под сметану.
«Уф! Все магазины вокруг обегала. Нигде сметаны нет. Говорят, будет только к вечеру».
Вот тогда это и случилось…
А экспресс все еще стоит. И статисты, бедные, совсем изныли под тяжестью своих затянувшихся ролей.
Наконец прозвучало:
— Внимание! Экспресс «Моцарт» отправляется…
Пассажиры, которые успели разбрестись по всему перрону, бросились к вагонам, а я к окну. И когда поезд тронулся, я был наконец вознагражден: трое статистов, как по команде, повернулись и уставились нам вслед.
И все-таки режиссера я так и не увидел. Режиссеры, как правило, на сцену не выходят. Разве что только на премьере после занавеса, на поклон.
А может быть, этот режиссер был очень-очень далеко отсюда?..
Инга объявила мне полный бойкот.
— Инга… Послушай, дочка…
Ни слова в ответ. Ни даже движения, которое показало бы, что мои слова услышаны.
Но мне нужно было поговорить с ней. Если и сказать, хотя бы немного, лишь самое главное, то только сейчас, в поезде, под стук колес, когда шансов быть подслушанным неизмеримо меньше, чем в гостинице или на городских улицах.
Хотя полностью подслушивание не исключено и здесь. Купе слева пустует, там никого — я уже проверял. А вот справа едет молодая пара с трехлетним ангелочком с розовым бантом на белокурой головке. Правда, сели они еще до Зальцбурга. Но кто знает?..
Сейчас они прогуливали своего ангелочка по коридору. Мама с одного конца, папа с другого, и дочка с довольным визгом носится взад и вперед.
— Инга, у меня есть основания полагать, что на станции была расставлена ловушка.
В глазах еще ледяное презрение. Но, сдается мне, я уловил едва заметный огонек интереса.
— Ситуация может повториться, и я хочу, чтобы между нами на этот случай была полная ясность.
Ага! Огонек разгорается, лед начинает таять.
— Что за бред!
Все! Статуя заговорила. Это самое главное. Что она произносит, не имеет ни малейшего значения.
— От тебя требуются две вещи. Чтобы ты не реагировала на мои некоторые, как тебе покажется, странности. И чтобы, на всякий случай, держала в тайне, что знаешь латышский.
— А это еще почему?
— Не догадываешься?
— Слушай, отец, а не кажется ли тебе, что…
Я не дал ей договорить:
— Нет, не кажется. А если кажется, то тем лучше… Прошу тебя, Инга! Мне нужны прочные тылы. Тогда будет намного легче справиться.
Долгое молчание.
Счастливая семья вернулась из коридора в свое купе. Теперь возня, сопровождаемая смехом и визгом, продолжалась за тонкой перегородкой.
Инга снова принялась за свою сумочку. Отыскала шариковую авторучку, блокнот. Написала что-то быстро, выдрала лист, положила, не глядя на меня, на столик.
Я прочитал:
«Есть еще и такой способ общения».
Я кивнул.
Умница! Правда, она ничего еще не знает про телекамеру в венской квартире, но все равно — умница! Хотя бы потому, что сразу поверила мне.
Теперь лишь бы только не пересолила. А то начнет озираться на каждом шагу.
Не пересолить — это теперь самое главное.
Хотя и особенно таиться тоже нечего. Мне больше нельзя играть роль страуса, воткнувшего голову в песок…
— Давай поедим, отец. Что-то я проголодалась.
— Уже?.. А по-моему, тебе просто хочется взглянуть, что Лиззль нам дала на дорогу.
Инга беспечно рассмеялась:
— И это тоже! Но я и есть хочу, честное слово! Ее кнедлики будто из воздуха сделаны…
Экспресс уже мчал по Австрии. Снова с юга стали надвигаться горные цепи. Не мягкими, то поднимающимися, то вновь ниспадающими округлыми линиями, как возле Зальцбурга, а сразу, крутой стеной, с резко очерченными пугающими нагромождениями зубчатых скал, закрывших добрых полнеба. А потом и с северной стороны возле окон тоже замелькали поросшие кустарником и мхом подножия отвесных серых выступов.
Эти две горные стены — северная и южная — сходились все ближе и ближе, словно пытаясь поймать наш экспресс, а он, ускользая, вился между ними. Нас качало и бросало из стороны в сторону, как на море в славный шторм.
Неожиданно стены раздвинулись, показывая обнаженное сердце Альп. Бело-розовые зубчатые пики величаво плыли над пенистой рябью облаков.
Дав нам кратковременную передышку, горные стены быстро пошли на сближение, снова пытаясь зажать юркую змейку экспресса. Теперь горы наступали уже с трех сторон: навстречу поезду тоже приближалась скалистая гряда, закупоривая выход из узкой долины.
Но именно там, впереди, на фоне быстро растущего голубовато-дымчатого хребта, возникали легкие еще, точно намеченные пунктиром, очертания колоколен, башен, современных многоэтажных строений.
С каждой минутой они проявлялись все отчетливее.
Город.
Инсбрук…
