лагерь римлян — Виндобона. Можно себе представить, сколько раз здесь все строилось, перестраивалось, разрушалось и строилось вновь. Наш дом, как и все дома вокруг, стоит на наслоениях десятков эпох.
Подвальная комната оказалась довольно узкой, зато длинной. В середине стоял стол для пинг-понга и, по всему судя, его не просто выставили за ненадобностью, а сюда приходили играть. Вдоль всей левой стены тянулся шкаф с многочисленными дверцами, к правой прислонены три-четыре складных стула. Очевидно, на них отдыхали свободные от игры. В противоположной стене — дверь, обитая жестью и закрытая на задвижку.
В комнате было довольно светло, не пришлось даже зажигать электричества. От самого потолка до середины правой стены спускались три окна, выходившие во двор. Сквозь одно из них виднелось автомобильное колесо. Машина стояла почти вплотную к стене дома.
Раскладушки в шкафу не оказалось. Зато я извлек оттуда пляжный надувной матрац в ярких разноцветных полосках. Что ж, на крайний случай пригодится и он.
Но где же все-таки раскладушка? Уж не увезли ли хозяева ее с собой в горы?
Я подошел к двери, обитой жестью. А что, если это подвальное помещение состоит из двух комнат?
Оттолкнул задвижку, дверь открылась со скрипом.
Длинный коридор, точно такой же, по которому я шел сюда. И такие же окна под потолок.
Это уже другой дом. Вернее, другая половина дома, со своим собственным двором, со своим фасадом, выходящим на соседнюю улицу, параллельную нашей. Я мысленно прикинул, на какую именно. Наверное, тот переулок, который начинается за знаменитыми музыкальными часами с многочисленными движущимися фигурами, ежечасно привлекающими к себе толпы зевак. Как он называется? Кажется, Юденгассе?
Торопливо, с каким-то чувством неловкости, словно невзначай попал в чужую квартиру, я захлопнул дверь. И тут же увидел раскладушку, такой же яркой расцветки, что и матрац. Она стояла у входа в подвальную комнату, на самом виду. И не заметил я ее сразу лишь только потому, что, пока искал в шкафу, ни разу не обернулся…
Прибыв благополучно на поскрипывающем лифте на шестой этаж, я стал вытаскивать свои трофеи. Надувной матрац я тоже прихватил с собой; решил, что на нем все-таки удобнее, чем на голой раскладушке.
Дом уже спал, не слышно было даже радио, и я старался не шуметь, придерживая одной рукой неподатливые пружинистые створки лифта, а другой осторожно выволакивая раскладушку. Мне казалось, я не произвожу ни малейшего звука. И поэтому я очень удивился, когда вдруг услышал рядом дребезжащий старческий голос:
— Что это вы делаете, интересно?
Я обернулся. Дверь против лифта приоткрыта, но говорившего не видно.
— Устраиваюсь на ночь, с вашего позволения.
— Следовало бы побеспокоиться днем.
— Вы совершенно правы. Но днем я еще не знал, что мне придется этим заняться.
— Не знали, что ночью придется спать?.. Вы из какой квартиры?
Голос был строгим, в нем явственно звучали нотки подозрения.
— Из двадцать седьмой… Вы не беспокойтесь, пожалуйста.
— Как из двадцать седьмой?
Дверь открылась, и я увидел маленькую сгорбленную старушку в длинном черном платье с кружевами и почему-то в соломенной шляпе с букетиком искусственных цветов. В руке она держала трость набалдашником книзу. К ее высоким зашнурованным ботинкам жалась крохотная тонконогая собачонка.
— Добрый вечер, мадам! — Я поклонился, улыбаясь как можно дружелюбнее, чтобы продемонстрировать полное отсутствие враждебных намерений: трость она захватила с собой явно в целях самообороны. — Меня звать Арвид Ванаг. Я со своей дочерью Ингой вселен на время в двадцать седьмую моим другом профессором Вальтером Редлихом.
— Но ведь там ремонт! — У старушки было подвижное, все в морщинах лицо и очень живые черные глаза. — Еще вчера поздно вечером ремонт там шел полным ходом!
— Вы ошибаетесь, мадам. Господа Шимонеки, хозяева квартиры, несколько дней назад отбыли на летний отдых, передав ключи профессору Редлиху. А сегодня с утра в квартиру вселились мы.
— Я не ошибаюсь! Я не ошибаюсь никогда! — Она сердито пристукнула тяжелым металлическим набалдашником трости по плиткам пола, и собачонка, тоненько взвизгнув, метнулась внутрь квартиры. — Не бойся, Альма, нельзя же быть такой трусихой!.. Два вечера подряд там что-то скоблили, в вашей квартире. Я как раз решила кончать со снотворным и вертелась без сна в постели. И, надо вам сказать, злилась ужасно. Не самое подходящее время для такого рода дел! Хоть и негромко, а все равно мешает, особенно если не можешь уснуть. А вчера вечером, тоже достаточно поздно, настало уже время прогуливать Альму, рабочий вынес в ведре штукатурку — я совершенно случайно подглядела в глазок. Так что же это, если не ремонт? Как это еще называется, по-вашему?
Странно… Вальтер не говорил мне ни о каком ремонте. Скорее всего, он и сам ничего не знал. Ремонт… В отсутствие хозяев… Перед самым нашим вселением… А старушка стояла рядом и, подняв голову, с величавой суровостью ожидала моего ответа.
— Вы правы, мадам. Судя по всему, это и в самом деле был непредвиденный ремонт. Возможно, прорвало трубы, обвалился потолок, еще что-нибудь в этом роде.
— А ключи? Они ведь были, вы говорите, у вашего друга.
— О, это просто! Шимонеки могли оставить запасной комплект в дворницкой. Так что приношу вам извинения, мадам, за свою невольную вину.
— Вот видите, я все-таки была права. — Ее взгляд смягчился. — Элизабет Фаундлер. — Она протянула мне сморщенную коричневую руку для поцелуя. — Из Тироля. Из Южного Тироля! — добавила она со значением.
— Но ведь он, кажется, в Италии?
— «Кажется»! Хорошенькое дело — кажется! Южный Тироль в Италии с тех пор, как император Франц-Иосиф проиграл ту дурацкую войну. Я из местечка Лавис. Не знаете? Только не из того Лависа, что возле Тренто; тот Лавис жуткая дыра. Я из Лависа, что у Больцано, курортный Лавис. У нас там вилла. Прекрасная вилла в горах. А Ирен взяла да и вышла замуж за венца. Вот этого! — Она сердито постучала тростью. — Всю зиму я живу там. Одна. Караулю виллу. А летом они уезжают туда. А я приезжаю сюда. Тоже караулю, только не виллу, а квартиру. И тоже одна. Хотя нет, не одна, с Альмой… А вы нас дважды вспугнули, — она смотрела на меня с укоризной.
— То есть?
— Хозяева дома запрещают водить собак во двор. Вот и приходится… когда все сладко спят. Мы собрались — и тут вы. Мы переждали, собрались снова — и опять вы. Со всем этим скарбом. — Она скользнула взглядом по матрацу и раскладушке. — Альма, Альма! Пошли! Путь свободен. Вы не выдадите меня, надеюсь? Запретить — придумали же! Как будто собаки не живые существа и могут обходиться без прогулки… А вы производите впечатление вполне порядочного человека. Как, вы сказали, ваша фамилия?
— Ванаг. Арвид Ванаг.
— Австриец? Венец?
Я рассмеялся:
— А разве это не одно и то же?
— Глубоко заблуждаетесь, молодой человек. Австрийцы — это тирольцы, штирийцы. Каринтийцы, на худой конец. Но не венцы. Ни в коем случае не венцы! Венцы… это венцы.
— Нет, я не австриец и не венец.
— И слава богу! Строго между нами говоря, — она огляделась, словно нас могли подслушать, и заговорщически приблизила ко мне свое сморщенное лицо с молодыми ясными глазами, — между нами говоря, я их недолюбливаю… Может быть, потому что мой милый зять… Все! Все-все-все! — Она остановила сама себя, решив, что заходит слишком далеко. — Итак, Англия? Нет?.. Франция? Испания?.. Тоже нет?
