обратилась она к Инге. — Ты ведь, кажется, говоришь по-немецки?
— Недурно, — весьма сдержанно отозвалась моя дочь. — Только, знаете, я как-то не очень люблю спать на полу. Да и есть почему-то предпочитаю, сидя за столом.
Рози рассмеялась:
— Я тоже.
Она подошла к одному из выступов возле окна, что-то нажала или подвинула — и к нам прямо из стены выплыла необъятная, фантастических расцветок тахта.
— Другое дело! — Рука Инги утонула в мягчайшем поролоне. — И такое можно купить в ваших лавках?
Она употребила именно слово «лавки» вместо более респектабельного «магазины», и я уверен, сделала это нарочно.
— Нет, милочка, тут, в «Горном орле», все сделано по прихоти заказчика.
Легкое изменение в тоне свидетельствовало, что тоненькая едва заметная шпилька Инги попала в цель.
— Жаль! А то мы с отцом могли бы вам дать заработать.
Рози засмеялась, чуть натянуто, а я мысленно похвалил свою дочь. Хозяйка «Горного орла», видимо, ожидала, что если не меня, пожилого человека, то уж эту простенькую русскую девушку она наверняка сразит наповал.
Инга продолжала держаться независимо и даже чуточку надменно, когда хозяйка продемонстрировала нам шикарный плавательный бассейн с раздвижной крышей, и оранжерею, и кухню, которая, так же как и комната, казалась совершенно пустой, а потом вдруг, когда пускались в ход невидимые кнопки и рычаги, наполнялась и мебелью, и всевозможными никелированными агрегатами, назначение которых было даже трудно угадать.
— Я тут обхожусь одна, без всякой прислуги.
А потом перед нами внезапно возник сам хозяин — господин Гейнц Киннигаднер. В охотничьем костюме, с двустволкой за плечом. Он держал за задние ноги окровавленного зайца, которого преувеличенно небрежным жестом кинул на пол перед своей управляющей-женой:
— Тебе, Рози!
— У нас гости, Гейнц.
— А! Неужели те самые русские, которых обещал Вальтер? Очень мило!
Он оглядел нас довольно бесцеремонно. Статный, ладный, круглолицый, моего примерно роста, он был бы даже по-мужски красив, если бы не излишняя мясистость румяных щек и круглые, желтые, как у птицы, глаза, которые придавали лицу неприятное, хищное выражение.
— Вальтер, скажи, пожалуйста, своему профессору, что я когда-то начинал учить русский язык, но запомнил, к сожалению, всего-навсего лишь одну забавную фразу. Даже не знаю толком, что она означает.
И он произнес, улыбаясь и нещадно коверкая слова:
— Бабы — право! Мушики — лево!
Меня словно ударило в грудь ниже сердца, туда, куда при первом ранении угодил осколок мины. Я даже ощутил острую физическую боль.
«Бабы — вправо! Мужики — влево!..» Перед глазами сразу встала бесконечная вереница людей, ограда из колючей проволоки и вот такие упитанные молодчики в черных мундирах.
Меня захлестнула волна давно уже позабытой холодной ярости, когда палец сам, непроизвольно, начинает жать на спусковой крючок автомата, а голова при этом остается ясной, какой-то даже пронзительно ясной, куда более ясной, чем в обычном состоянии.
— Инга, переведи, пожалуйста, этому господину, — сказал я по-русски, сам удивляясь тому, как ровно звучит мой голос. — В то время, как он изучал ту самую забавную фразу, я со своими разведчиками без лишних слов колошматил фашистов на фронте… Переведи, потом я добавлю еще.
Инга смотрела на меня растерянно.
— Я… Я не знаю, как будет по-немецки «колошматить».
— Переведи: «бил»!.. Нет: «убивал»!.. И еще скажи, что у меня в концентрационном лагере в Саласпилсе погибли отец и мать. По всей вероятности им тоже командовали: «Бабы — вправо, мужики — влево!» Переведи, слышишь?
Она кивнула послушно:
— Хорошо!..
И стала переводить. Очень добросовестно, медленно, подбирая слова поточнее. С лица Киннигаднера сползал румянец, оно стало мертвенно-бледным, почти зеленым.
— Но… Но позвольте… — залепетал, заикаясь. — Скажите господину профессору… это была шутка… Это была просто неудачная шутка…
Вальтер, тоже посеревший, стоял в стороне, у двери.
— Поехали! — сказал я ему.
— Арвид…
— Если ты не поедешь, мы с Ингой уйдем сами.
У Киннигаднера хватило соображения помолчать.
Рози, ломая пальцы, проводила нас к машине.
— Простите! Ради бога, простите! — произнесла она с убитым видом, и мне стало ее жаль: уж она-то здесь совсем ни при чем. — До сих пор еще война стоит между людьми. Какое несчастье, что нельзя ее забыть! Какое несчастье!
«Бабы — вправо! Мужики — влево!»… Вот так, наверное, разлучили и моих стариков. Мать увели с женщинами — вправо, отца — влево…
Как это можно забыть?
Всю обратную дорогу мы не произнесли ни слова. До самой гостиницы. Там, высадив нас и сокрушенно разведя руками, Вальтер сказал:
— Ничего не поделаешь, я вынужден признать, что сморозил величайшую глупость. Но я ничего не знал. Просто не знал, веришь? Рози говорила, конечно, что он воевал где-то там, в России. Но воевали сотни тысяч австрийцев. Их заставили насильно, что они могли сделать?
Я молчал.
— Пойдем в ресторан, поедим. Не умирать же теперь с голоду.
— Иди ты с Ингой, я не хочу.
Я пошел к себе в номер и лег.
«Бабы — вправо! Мужики — влево!» А дети? Они вправо или влево?..
А киннигаднеры и прочие гады все еще топчут землю!
ИЗ ИНСБРУКА В ВЕНУ
мы выехали на следующий день ровно в шесть часов утра.
Я сел впереди, рядом с Вальтером. Эллен тихонько попросила меня об этом, улучив момент, когда он проверял давление в шинах. Вальтер ночью спал плохо, и она опасалась, как бы снова чего не случилось дорогой.
Эллен заразила своим беспокойством и меня, и поначалу я внимательно присматривался к действиям Вальтера. Но он, как обычно, вел машину спокойно и уверенно. Никакой суеты, никакой торопливости, ни одного лишнего движения.
Наша «шкода» шла на большой скорости, с легкостью одолевая крутые подъемы и почти не притормаживая на спусках. Горная автострада была наводнена массой машин. Громоздкие, как старинные шкафы, уложенные на колеса, американские «крайслеры» с затемненными стеклами, длинные, приземистые японские «тоеты», горбо-спинные маленькие «ситроены», жукообразные «фольксвагены», юркие австрийские «штейеры» — вся эта разномастная разноцветная урчащая лавина катилась в направлении
