у меня не было хлеба, не говоря уже о том, что на него можно положить. Я боялась даже стакан воды выпить: однажды дома у меня был такой жуткий понос после некипяченой воды из-под крана, что я чуть не умерла. Ма всегда готовила мне горячую еду, когда мы вместе возвращались из школы, — паровую макрель с черными бобами, свиные шкварки, тыквенный суп, жареный рис с зеленым луком.
Я побрела назад к телевизору, в животе урчало. Сверкающие игрушечные кухни, мячи, такие огромные, что на них можно сидеть, детвора, поедающая хот-доги в ветвях деревьев. Рекламный ролик, в котором семья сидит за щедро накрытым длинным столом. Мне жутко захотелось оказаться в той комнате, где стоял стол. Там было так чисто, что можно было лечь прямо на пол. В нашей квартире я старалась ни к чему особенно не прикасаться. Даже после самой интенсивной уборки все словно было покрыто налетом из мертвых насекомых и мышиного помета. Я погрузилась в одну из своих самых любимых фантазий — что Па жив. Будь он здесь, возможно, нам вообще не пришлось бы работать на фабрике. Он сумел бы найти хорошую работу, и мы тогда зажили, как те люди в рекламе.
Но даже с включенным телевизором тоскливый серый день тянулся невыносимо долго, и я все думала и думала о Ма, которая в одиночку работает сейчас на фабрике. Я представляла ее аккуратные руки, медленно скользящие по отглаженной одежде. Как она, должно быть, устала. Но я не могла пойти к ней сейчас, потому что якобы была в школе. Мышь пробежала по полу и скрылась в кухне, я подпрыгнула от неожиданности. Швабру я держала наготове, чтобы обороняться от тараканов и других незваных гостей; если насекомые начинали шебуршать неподалеку от матраса, я стучала шваброй, отгоняя их, но стараясь не раздавить. Отчасти в силу буддистского воспитания, призывавшего ценить жизнь во всех проявлениях, но еще больше потому, что не хотела видеть размазанные по стене трупики.
От скуки я принялась рыться в вещах Ма. В чемодане обнаружила квадратную картонную коробочку с диском, заботливо перевязанную бечевкой. Видимо, эта запись представляла огромную эмоциональную ценность для Ма. Никаких других причин хранить ее не было, у нас ведь здесь даже не на чем ее прослушать. Я осторожно открыла коробочку, рассчитывая найти китайскую оперу, но вместо этого с удивлением обнаружила итальянскую. Карузо поет арию Каварадосси из «Тоски». Фотография выпорхнула на пол. И тогда я вспомнила: наша гонконгская квартира, я лежу на диване, под потолком гудит вентилятор, а Ма включает мне музыку перед сном. Наша обычная практика: одна песня — и в кровать. Как правило, она выбирала китайскую мелодию, но в тот вечер поставила запись мужчины, печально певшего на чужом языке, слова песни сопровождали вздохи сожаления. Ма отвернулась, пряча лицо.
И в тот вечер, и еще много раз я засыпала, думая о жизни Ма и о горьких воспоминаниях, связанных для нее с той музыкой. Я знала, что ее родители были образованными, интеллигентными людьми, землевладельцами, и поэтому их несправедливо приговорили к смертной казни во время «культурной революции». Перед смертью они потратили все оставшиеся средства, чтобы вывезти Ма и Тетю Полу из Китая в Гонконг, пока не стало слишком поздно. А потом любовь всей жизни Ма, мой Па, ушел от нее совсем молодым, едва за сорок, — вечером лег спать с головной болью, а ночью скончался от инсульта.
Я подобрала фотографию, выпавшую из конверта с записью, — ту, что стояла в рамке на пианино в нашей гостиной в Гонконге. У нас, как у многих тамошних жителей, не было фотоаппарата, это чересчур дорого, так что осталась единственная фотография, на которой запечатлены мы втроем. Несмотря на некоторую скованность, три головы чуть наклонены друг к другу — нежно, как в настоящей семье. Ма чудесно выглядит, лицо маленькое, изящное, светлая кожа обтягивает тонкие кости; рядом Па, просто идеальная для нее пара — темные светящиеся глаза, точеное красивое лицо, как у кинозвезды. Я смотрела на его руки, одна из которых нежно — как мне казалось — сжимала детский локоток, мой. Это была героическая рука, которая могла бы сжимать тяжелый плуг, защищать от демонов и разбойников. И я, двухлетняя, на коленях у Па, с любопытством смотрю в объектив. На мне матросский костюмчик, и рука поднята ко лбу в военном приветствии — несомненно, идея фотографа. Счастливый ребенок. Неужели я действительно была такой славной и радостной?
На обратной стороне снимка несколько слов. Наши имена и дата. Почерк не Ма, значит, его. Я еле касаясь провела пальцем по неровностям, оставленным ручкой на плотной бумаге. Это был мой Па, его рука написала эти слова.
Больше у меня ничего не осталось на память. Но, как ни велика была моя потеря, утрата Ма все же гораздо больше. Она знала и любила его, после его смерти она осталась совсем одна, и ей пришлось растить меня в одиночку. Я бережно положила на место фотографию и диск с записью. И мне еще больше захотелось помочь Ма.
Наконец-то можно было отправляться на фабрику. Я прошла мимо тележки с надписью «Хот-дог». Продавец предлагал тонкие сосиски в булочке, политые сверху желтым соусом. Выглядело и пахло соблазнительно, но у меня в кармане был только жетон на метро и десять центов на экстренный звонок по телефону. У турникета стоял полицейский с пистолетом на ремне и внимательно смотрел, как я опускаю свой жетон в прорезь.
— Эй! — окликнул он.
Я застыла, готовая к аресту. Но полицейский глядел на мальчишку, бросившего скомканную бумажку прямо на пол.
— Ну-ка, подними! — приказал он.
Я скользнула мимо и побежала к платформе.
Ребята с ранцами входили в вагон, и я боялась, как бы среди них не оказалось знакомых. Мне чудилось, что все смотрят только на меня: эта девочка сегодня прогуляла школу.
Глава третья
Вскоре выяснилось, что в нашем доме нет отопления. Мы с такой надеждой отмывали батарею в спальне, скребли, содрав с радиатора вместе с грязью почти всю краску, но он и не думал оживать, сколько мы ни крутили ручки. Исследовав третий этаж, мы выяснили, что все остальные квартиры заперты и пусты. Повсюду груды мусора — у дверей, на лестницах. На пороге одной из квартир свалена куча полупустых коробок, будто прямо во время переезда человек исчез или вообще умер. На заколоченной витрине первого этажа еще виднелась полустертая надпись «Доллар Стор». Мы нашли и выход во двор, громадная куча мусора посреди которого копилась, наверное, годами, и запертую дверь в подвал.
Ма вежливо поинтересовалась у Тети Полы, как включается отопление; та, поняв скрытый смысл вопроса, ответила, что уже попросила у Мистера Н. разрешения включить его. И повторила, что мы все равно не задержимся в этом доме надолго.
Дни, в которые я прогуливала школу, выдались морозными. Спустя неделю я увидела первый в жизни снег. Хлопья падали на тротуар, поглощавший их, подобно губке. Я потрогала оконное стекло, на удивление холодное, а мне казалось, что летящий с небес рис должен быть теплым, как суп. Землю постепенно укрывало белое одеяло, порывы ветра сдували снег с крыш, создавая крошечные ледяные тайфуны.
Даже сейчас, стоит вспомнить тот период моей жизни, я начинаю мерзнуть. Так бывает после сильного шлепка по обнаженной коже, когда вы не можете наверняка сказать, это жар или холод. Тело просто регистрирует боль.
Ледяной воздух полз по гортани вниз, холод просачивался между пальцев, окутывал легкие и сердце. Тоненькое хлопковое одеяло, привезенное из Гонконга, совершенно не спасало, ведь в Гонконге не продавали ничего подходящего для нью-йоркской зимы. Чтобы хоть как-то согреться, мы спали под грудой одежды. Часто, проснувшись, я обнаруживала, что замерзла очередная неожиданная часть тела, — например, бедро, с которого соскользнул скомканный свитер.
На окнах изнутри медленно образовывалась ледяная корка. Чтобы выглянуть на улицу, я прижимала посиневший от холода палец к толстому слою изморози, пытаясь растопить маленький кружочек и добраться до чистого стекла.
Как-то днем я отогнула краешек мусорного пакета на кухонном окне — посмотреть, как выглядит обратная сторона дома. Надстройка над первым этажом, видимо, служила складом магазинчика. Крыша почти скрыта под грудой хлама, но я все же разглядела большую дыру, которую никто так и не собрался залатать. Старая газета, застрявшая в дыре, трепыхалась на ветру. Наверное, во время дождя или
