Иезуит хрустнул пальцами со злости, взял квестаря за подбородок и резко поднял его голову.
– Рассказывай же, что ты видел…
Брат Макарий устремил взгляд на иезуита и, заикаясь, проговорил:
– Видел я непотребных женщин во всем их великолепии…
Монах отскочил и перекрестился. Брат Макарий застонал и вновь стукнулся головой о камень.
– Недостоин я твоей милости, святой отец, но верю, что ты не оставишь меня грешного. О-о! – Он вдруг вскочил и приблизился к иезуиту. – О-о! – Тут квестарь, широко раскрыв глаза, протянул руку и прошептал: – Сияние исходит от тебя, отец мой. Верю, что буду спасен.
Монах беспокойно заерзал, посмотрел на распятие, потом в окно и, наконец, уверившись в своем величии, одним движением сбросил с головы капюшон. Вслед за этим, нарушая воцарившуюся тишину, вдохновенно сказал:
– Брат мой, ты достоин сострадания. Я позабочусь о твоей душе. Исповедайся же далее в своих грехах.
– Отче, не погуби раба божьего: как только я начинаю об этом вспоминать, перед взором моим возникают соблазны, насланные дьявольской силой.
– Говори! – настаивал иезуит. Его глаза горели, как два уголька.
– Видел я, как два гайдука, одетые в шелковые шаровары, несли огромное блюдо, на самом низу лежала жареная говядина, а поверх ее – две телячьи ножки, над ними красовались бараньи бока, потом индейки, гуси, каплуны, цыплята, куропатки, бекасы, а на самом верху – мелкая дичь. И все это было украшено каперсами, маслинами, трюфелями.
– И это все? – допытывался монах.
– Нет, не все еще, отец мой.
– Так рассказывай же!
– А от всего этого исходил ангельский аромат…
– Богохульствуешь, брат мой: не ангельский, а иной.
– Наверное, иной, отец мой, раз ты так говоришь, но какой бы он ни был, нос покорно следовал за ним. Это был запах горького миндаля, сладкого изюма, благовонной гвоздики, изменчивого муската, тонкого имбиря, острого перца, пряных кедровых орешков, сладких фисташек, меда, сахара, лимонов и красного перца!
Квестарь начал громко причмокивать и хвататься за живот, словно его и в самом деле ждал стол, уставленный яствами. Иезуит иронически усмехнулся.
– Ну, а дальше что? – повторил он настойчиво.
– А на всем этом, отец мой… меня прямо ужас охватывает при мысли, что я должен рассказать тебе, – тут квестарь схватился за голову, – на всем этом…
– Если хочешь, чтобы злой дух был изгнан, слова твои должны быть смелыми.
– А на всем этом – женщина…
Иезуит зашатался и вновь надвинул на глаза капюшон.
– Беспутная женщина…
Монах отвернулся от брата Макария, тяжко вздохнул, воздел руки кверху и замер в этой позе.
– Сладострастно потягиваясь, она приказала мне…
Квестарь почесал бородавку на носу, поправил веревку на брюхе и весело подмигнул, разглядывая иезуита, который приподнялся на цыпочки и наклонился к стене.
– Рассказывать ли дальше, отец мой? – покорно спросил брат Макарий.
Монах бросил через плечо:
– Ты же на исповеди, грешник.
– Она приказала мне съесть все, что лежало на блюде, без остатка – и жареную говядину, и жирную баранину, и дичь, а когда со всем было покончено, эта женщина, дивная, как слеза…
Иезуит бросился к квестарю и схватил его за горло.
– Как же ты тогда поступил, негодный?
Брат Макарий сильно выпятил живот и заставил монаха волей-неволей разжать пальцы; освободив таким образом свое горло, он сказал:
– А тогда, святой отец, я проснулся.
Иезуит трижды перекрестил квестаря, бормоча что-то по-латыни. Фыркал он при этом, как собака, которая невзначай сунулась носом в холодную воду.
– Молись, брат, – наконец сказал он, – ты погряз в мирском болоте, и лишь милосердие божие сможет извлечь тебя из нечисти.
– Так я и делаю, отец мой, но мне нужна твоя помощь, потому что ты свят и сердце твое наполнено милосердием.
– Плохо тебя в вашем монастыре воспитывают, тебе каяться надо больше, а не таскаться по свету.
– Отцы-кармелиты – простые люди, и им очень пригодилась хотя бы часть твоей рассудительности. Я
