крыше, под льняным пологом, настало время обсудить вчерашнее приключение. Ана потягивает шоколад – со старшим алькальдом кто-то таки поделился вкусненьким – и голос у нее такой же тягуче-сладкий:
– А ведь, пожалуй, ты могла бы стать новой графиней Барахас. Если бы повела себя чуть иначе. Рысьи глаза! Граф верит в эту ерунду… И высоких любит.
– Не исключу, что граф был бы этому только рад. Его наследники, правда, нет – а я не настолько хорошо разбираюсь в противоядиях, чтобы рисковать. А во-вторых, он мне друг. И как друг гораздо ближе, и, прости за цинизм, полезней.
– А Диего?
– Все-то тебе расскажи… Вот ты мне расскажешь, что у тебя на сердце?
– У меня? Ты еще спрашиваешь! Да я умру, если не стану навсегда тем, чем была два часа по милости королевского советника да по твоей дружбе. И способ этот у меня под рукой! Так что знай – сегодня я сказала Гаспару, что не буду возражать, если он ко мне посватается… окончательно.
– Ты уверена? Вчера ты видала кабальеро знатней и моложе.
– Кто из них обладает состоянием? Наоборот, всем нужна девица с приданым! И кому из них нужна я? Пойми, деньги заканчиваются, но Гаспару я нужна как дверь наверх. А он мне. Уж у него деньги не кончатся. Он и здесь намерен их приумножать. А транжирить буду я! Осторожно, конечно, – чтобы не перестараться… Да и брату он должность купит. В общем, со мной решено и ясно. Теперь давай с тобой разберемся! Ты не захотела за графа, потому что прочитала что-то у рыси в глазах?
Только что называла старинные поверья ерундой. И вот на тебе!
– Ничего там не было… А со слугами – это шутка, шутка, шутка! Он так веселится, понимаешь? Странновато, ну так, как сказала Риос, «на его сиятельство иногда находит».
– Конечно-конечно. А все-таки – что ты увидела? Зачем спасла кошку?
– Затем. Я же не ведьма. И тем более не святая. Но вот, помстилось.
– Что? – Ана впервые услышала от подруги такое слово. Не то чтобы непонятное… Редкое. Кажется, северное.
– Что если рысь убить, будет плохо.
– Что будет плохо?
– Не знаю. Плохо, и все.
Ана, как всегда, думать начинает, только получив отпор. И делает это пусть странно, но очень точно. И быстро. Вот и сейчас – времени хватило только воздуха в легкие набрать, а следующий вопрос уже готов.
– Руфинита, скажи, только правду – оно меня касается?
– Нет.
И правда, какое отношение севильская дворянка имеет к жизни троих рысят, копошащихся в логове? Отчего-то встало перед глазами это логово, как наяву. Дупло старого, доживающего последние годы, тополя, взбугрившего корнями каменистую рыжую почву. И внутри – три голубоглазых пушистых комка. Они устали ползать друг по другу и смотрят вверх, на пятно света. Ждут мать. Большую, добрую. Полную вкусного молока. Вот и все видение… Но этого же не расскажешь.
Впрочем, Ана узнала, что хотела, и будет молчать. Все в порядке. Снова. Значит, следует распрощаться с подругой, спуститься к себе в комнату. Устроиться за столом – на стуле, иначе не привыкла, – и взяться наконец за работу. А то ни двух лет на нее не хватит, ни десяти!
История седьмая,
в которой дон Диего использует увлечение на благо службы
Как и сказано в Библии, сначала было слово, но слово было «Рокруа». Впрочем, слово пронеслось над городом пару месяцев назад, и пронеслось тихо. Разве иностранцы стали смотреть по-иному. Союзники – напуганно, нейтралы насмешливо. Один шкипер-англичанин, громко помянувший «Непобедимую армаду», «теперь на суше», внезапно исчез – и обнаружился в инквизиционной тюрьме как проповедник кальвинизма. Вышел оттуда две недели спустя, с отощавшим кошелем – и языком, онемевшим до поднятия якоря.
Знающие люди поминали соотношение сил, сам Рокруа – «сеньоры, это такая дыра… Ну, бросили туда пару терций. Ну, не взяли. И что?»
Знающие другое – почерпнутое из французских газет – говаривали, что у французов, кажется, завелся толковый командир. Которому Испания, всегда бедная, но все же не обделенная достойными полководцами, не сумела противопоставить равного.
Поэты Академии не обратили особого внимания на отзвук битвы. Только прокатился окатанный, как галька на морском пляже, сонет Диего де Эспиносы. Да его же замечание:
– Наши войска ничего не сдали. Нечего там было сдавать, в голом поле. Знамена и оружие сохранили. Согласие на эвакуацию и капитуляция – разные вещи. И вообще: наши пики возвращаются домой.
Новость о том, что один из кораблей, с уроженцами Андалусии, придет в Севилью, оказалась внезапной. Изначально договор предусматривал доставку эвакуирующихся войск в Фуэнтеррабию – в нескольких лигах от французской границы. Кажется, французы решили сделать все, чтобы малость затруднить королю переброску солдат на север. Впрочем, казармы собственно севильских терций пусты. Кто сторожит устье Гвадалквивира в твердыне Кадиса, более вечной, нежели Рим. Кто ушел воевать в Страну Басков, Наварру или Каталонию. Оставшиеся – по преимуществу новобранцы. Потеснятся. Тем более большинство фландрских ветеранов недолго останется на службе. Дождется выплаты жалованья – за весь долгий путь домой, да и разойдется искать иного хлеба.
Сейчас они все еще армия Фландрии. Солдаты шагают по улицам великого города. Многим – родного. Залатанные куртки с потерянными пуговицами, бурые от пыли и белые от морской соли. Ноги без чулок и штиблет, засунутые в разбитые о дороги Европы башмаки.
«Парад», похоже, стал мелкой местью городских властей за напоминание о том, что бесконечная война не только не окончена, но идет с каждым днем все хуже. О том, что на свете вообще есть Фландрия!
Кораблю с солдатами не нашли даже места у причальной стенки – пришвартовали к мосту, соединяющему Севилью с Трианой, предместьем на другом берегу Гвадалквивира. С тем, чтобы всякий нежелательный элемент мог погрузиться на речное судно и подняться до Толедо.
А не пожелает – дорог в Испании много. Вот только ведут они не из города, а в город. Который вдруг получил на свою голову несколько сотен усталых и израненных людей, в совершенстве умеющих убивать и редко что-то еще.
Впрочем, эти проблемы будут потом. А пока сквозь июльский зной шагают усталые роты под густой щетиной знамен с косыми крестами. Их-то не отдали, и им прорехи от пуль – не раны, а украшения, вроде разрезов на камзоле.
Городская стража – не дураки, вовсе не дураки – встречает этот парад, отделяя толпу от войск. Причем делает это максимально почетно: лица к фландрийцам, зады к толпе, сдерживаемой выставленными параллельно земле древками алебард.
Разумен и еще один приказ, принятый с подачи дона Хорхе. Не надевать парадной одежды, чтоб выглядеть не зажравшимися тыловыми крысами, но людьми, выполняющими свою работу по очистке улиц для удобного прохождения войск. Не больше.
Сам дон Хорхе тут же, во главе наряда, снятого из портового района. На его месте отдуваются Санчо Эррера и Диего де Эспиноса: с половинным личным составом пытаются делать вид, что число стражей удвоилось. Иначе никак нельзя. А то молодцы с галер почуют слабину – и прости прощай, севильский порт!
С галер – это не те, что в цепях. Каторжников приковывают к веслам, тут не до безобразий. Однако есть на гребных посудинах и иной народец. От нищих, устроившихся гребцами ради крова над головой, до рубак абордажных команд. Те, что скучают без дела все долгие годы бесконечной войны. И от скуки приносят хаос в отлаженное хозяйство порта. Их офицеры, все от той же скуки, сорвиголовам потворствуют.
Задумавшегося Хорхе вывел из беспокойной задумчивости окрик.
– Сеньор алькальд, памятник!
Бронзовый Альваро де Базан. Флотоводец, гордость Испании. При нем иноземцы и головы поднять не смели! Жаль, старик не дожил до похода Армады. Умный, решительный, не боящийся ответственности командир – именно то, чего не хватило тогда до победы.
