учитывая сотрудничество экипажа, будет отпущен за небольшой выкуп. И, разумеется, не пустым. Вражеский транспорт превратился в прорыватель блокады. Если повезет, он окупит неудачный рейс, доставив в Роттердам груз отборного хлопка. А нет, решение будет принимать иной призовой суд – северный, британский или французский. Между тем несколько тысяч тонн селитры превратятся сперва в азотную кислоту, потом в гремучую хлопчатку, которая станет начинкой для мин и снарядов.
Русский призовой экипаж будет веселиться, спуская призовые деньги, и ненадолго задержит выход фрегата в море. Мичман Алексеев опять придумал штуку, а добрый юмор стоит некоторой подготовки, не так ли? Пусть его натура покажет, на что способна. Еще раз. Решающий. Потому – в лучшей ресторации снят отдельный кабинет, и в нем засели два необычных мичмана – командир большого корабля с печатью сплетен на высоком челе и оставшийся безлошадным начальник призовой партии.
Николай Римский-Корсаков – герой. Куда там блокадопрорывателям… То же самое – бесплатно! Целый клипер, набитый селитрой… Даже слава далекого адмирала Семмса и легендарной «Алабамы» чуть потускнела. Слухи и газетные статьи не пощупаешь. К тому же Семмс не пишет музыки!
Правда, все, что наигрывают оркестры Юга, – написано до похода. Мальчишке пришлось вести парусник вокруг мыса Горн и уворачиваться от вражеских крейсеров, да еще посматривать за иноязыкой командой – вдруг чего удумают. Тут не до муз, ему хочется одного – отоспаться. Конечно, после того, как угостит застрявшего в порту товарища. Время будет: когда еще русский корабль завернет в Чарлстон…
Правда, есть более веселый вариант, чем торчать в симпатичном городе и переносить впечатления от похода на разлинованные, со скрипичным и басовым ключами листы.
– Евгений Иванович… – Три месяца назад Алексеев был Женькой, но теперь он командир фрегата, к которому обращается с просьбой младший – не по званию, по выслуге. Ровно на две недели. – У тебя вакансия на «Невском» найдется? Хотя бы в призовой экипаж?
Алексеев молчит, перебирает пальцами. Наконец роняет:
– Нет. Ты, друг мой, кадровый, корпусной. Офицерская кость. Должен стать старшим, иначе неуместно, – а старший помощник у меня именно такой, какой и должен быть. Если начистоту… Понимаешь, я сейчас прыгаю выше головы. Штатно-регулярно. Рано мне водить «Невский». А иначе никак. Честь корпуса, черт бы ее побрал. И мне нужен нынешний старший – правильный солидный человек, пусть и понюхавший не соленых брызг, а угольной пыли да горелого масла.
– Понимаю, – у капитана-мысгорновца девятнадцати лет – нет выше подвига для парусного моряка, чем прорваться из Атлантического океана в Тихий сквозь бесконечный встречный шторм – уголки губ подрагивают. Ничего, сейчас пилюлю сменит конфета… да что там конфета – торт.
Если, конечно, он выдержит удар. Потому что Мецишевского пополам не разорвать, и от подчиненного приходится требовать куда большего хладнокровия, чем от себя.
Николай молчит. Повторяет:
– Понимаю. Что ж, ради чести корпуса – придется ждать. Кстати…
И вот у него в руках – целый ворох разноцветных бумажек. Многие отпечатаны лишь с одной стороны, но все – имеют хождение. Деньги военного времени.
– Это твоим «черным орлам». Тоже не сам придумал, подсказали… Потом отдашь. Русский офицер, даже прапор, должен выглядеть соответственно, а корабельная казна не бесконечна.
Снова молчание. Музыка – «нашего русского героя!» – меню… Даже странно, что в трижды расстрелянном городе сохранилось столь уютное местечко. О войне напоминают разве оконные рамы, заклеенные промасленной бумагой. Алексеев поймал удивленный взгляд.
– Конфедеративное стекло, – объяснил, – не вылетает при обстрелах, да и дешевле. Кстати, читал газеты? Ты упомянут в приказе морского секретаря как «доблестный союзник, оказавший неоценимую помощь». Здесь это ценится, как у нас ордена.
– Газету к кителю не прицепишь, – зол, но светский разговор поддерживает.
– Зато в послужном списке будет смотреться лучше, чем иная «дипломатическая» висюлька.
– Угу. Но не станешь же на рауте объяснять, отчего воевать воевал, а мундир девственен… Так, вот и меню. Суп из ложной черепахи – это как? Конфедеративные устрицы? Сами явились, по мобилизации? Или в рот прыгают – из патриотизма?
– Нет. «Конфедеративные» – значит, поддельные. Из кукурузы, яиц и еще чего-то. Привыкай. Я пробовал, правда, не здесь.
– Фу! Моветон-с.
– Почему? Хорошая шутка. Для чарлстонцев главное – показать, что никакая блокада не заставит их отказаться от благородных привычек.
– Нет уж, обойдемся без кукурузы, тем более, тут и настоящие есть, за пять долларов. Похоже, я проем половину призовых. Так… Шампанское у них настоящее. Так и написано, и подчеркнуто жирно. И коньяк.
– Ну, Норман опять прорвался… Ходит в героях. Как и ты… – ага, дернулся. Царапнуло. Ничего, товарищ. Стерпишь несносного однокашника в кабаке – будем считать, что твоей выдержки хватит и в море.
– Капитан трампа? Хотя, если он каждый месяц рвет блокаду… Да-с. Что тут еще настоящего? А, вот: гаванские сигары.
– Дымом сыт не будешь.
– Так остальное…
– Обычное. Не привозное.
– То есть телячий стейк будет не из кукурузы?
– Нет. Рыба тоже, даже морская.
– Уфф. Я уж думал, придется стреляться. На винджаммере капитан оказался чертовски неприхотливым мужиком – жрал одну солонину с сухарями, как вся команда. Прихожу сюда – а тут устрицы из кукурузы. Кошмар!
А нервы на взводе. Дернул головой. Да-с, тяжеловат взгляд у джентльмена за соседним столиком. Спину буравит. Средних лет человек со шкиперской бородкой печально цедит контрабандный коньяк сквозь зубы. Между рюмками бормочет под нос:
– Ее расстреляли… Норману повезло, русскому тоже, а «Ласточка» лежит на дне… Пятнадцать дюймов, в упор. На берег пару щепок выбросило, и все… Эх!
Сосед замолк, уставившись в сомкнутые руки, покрытые вздутыми жилами вен. Римский-Корсаков отвернулся. Сжал губы.
– Он о чем?
– Кому-то при прорыве не везет, перехватывают. И не все задирают лапки по первому сигналу кораблей блокады. Здесь, знаешь ли, не Север. Честь стоила не дешевле денег. А после визита нашей эскадры соотношение изменилось. «Ласточку» я видел. Триста тонн, боковые колеса, две трубы, тринадцать узлов. Узкая, как змея, хрупкая, как стекло. И в эту щепку всадили четыреста фунтов взрывчатки…
Николай кивает. Он не был в бою за остров Морриса, и это не в его глазах навек отпечатался профиль чужого броненосца, еще не ушедшего в воду, но разбитого на половины, когда снизу ударил кулак большой мины. Зато помнит, что гораздо меньшие бомбы сделали с «Невским», – видел. А фрегат – большой. Большое же корыто, известно, долго тонет. Что ж, хватит. Похоже, нервы у товарища крепкие. Покрепче ваших, мистер Алексеев. Пора переходить от горьких закусок к десерту…
– Представил? Ну вот, а за соседним столиком – капитан похожей скорлупки. Посмотри, как струхнул. Еще бы, он и капитан, и судовладелец. Что потопление, что плен – убыток, разорение. Как раз перед твоим приходом один из лучших попался. Останавливаться не захотел, теперь кормит рыб… Правда, суденышко у этого, – Алексеев не тычет пальцем в труса, только головой мотнул, – покойную «Ласточку» на мерной миле уделало бы, как орловский рысак крестьянскую клячу. Называется – «Летучая рыба», и точно – почти летает. Пятьсот тонн, но два винта и машины на тысячу сил. Восемнадцать узлов дает.
– При каком ветре?
Сразу видно – служил на клиперах.
– Под парами. Парусов нет вообще, но это – не суть. Как ты относишься к тому, чтобы снова выйти в море?
– Но ты говорил…
