Лосиха поглодала осиновой коры, потом переломила зубами ветку и подошла к лосёнку. Постояла, наклонилась, положила ветку на снег.
Следующим утром налетели на деревню Стрюково скворцы. Они свистели на всех заборах, на вербах, на сараях. Дороги и оттаявшие огороды были усыпаны скворцами, будто подсолнечными семечками.
А за огородами, над полем, подымаясь высоко в небо, непрерывно пели жаворонки. Тёплое сдобное облако, плывущее над землёй, было утыкано жаворонками, как изюмом.
Утром я пил у Булыги чай, и за чаем мы помалкивали, ожидая Шурку Сараева. Мы фыркали, отдувались, кривились от кислой клюквы!
– Эй, хозяин! – заорал с улицы Шурка Сараев. – Дома, что ли?
Прогремев дверью, Шурка вошёл в дом, прислонил к стене ружьё, а сам присел на порог.
– Иди в комнату.
– Дак сапоги грязные.
– Скинь.
В белых вязаных носках Шурка прошёл в комнату, сел на диван, купленный для гостей, заслонил спиной вышитого на покрывале голубого петуха.
– Рассказывай, Шурка, как дело было, – сказал Булыга.
Голос его звучал спокойно, но в нём слышалась будущая гроза, и Шурка забеспокоился:
– Како?
– Тако! – передразнил Булыга, торопливо отхлёбывая чай. – Ну-ка, подай ружьё!
– Како? – снова не понял Шурка.
– Твоё! – рявкнул Булыга и закашлялся, подавился клюквой. – Подай сей момент!
Шурка вскочил с дивана и за дуло выволок ружьё из прихожей. Оно зацепилось за порог и не протаскивалось в комнату, упиралось.
– Ты не ори, – сказал Шурка, подавая ружьё и не понимая ещё, в чём дело. – Разберись вначале, потом ори.
– Мы уж во всём разобрались, – угрожающе сказал Булыга. – Всё замерили. Знаем, чьё это дело.
Шурка напряжённо присел на диван, голубой петух выглядывал из-за его плеча.
Булыга переломил ружьё и понюхал ствол, а затем стал вроде бы исследовать ружьё Шуркино изнутри.
– Так точно и выходит, – сказал он и сунул мне под нос переломленное ружьё. – Видишь?
Поглядев на ржавый, несмазанный замок, я буркнул:
– Вижу.
– Вот и я вижу, – сказал Булыга и резко встал из-за стола. – Ружьё, Шурка, придётся у тебя отобрать.
Отворив шкаф-гардероб, он сунул в него Шуркину тулку.
– Ты погоди, погоди, – сказал Шурка, вскакивая с дивана и хватая Булыгу за локоть. – Не балуй! Ты ружья не покупал!
– Сядь! – сказал Булыга, отворачиваясь от шкафа. – Сядь, отвечай на вопросы. Ты когда был в лесу?
– В ту субботу.
– Стрелял?
Шурка кивнул:
– Утицу.
– Врёшь! Утка ещё не летела. Кого стрелял? Говори!
– Кого надо! – заорал Шурка. – Чего ты пристал, булыжник!
– Ну, ладно, – сказал Булыга, внезапно успокаиваясь. – Суд разберётся.
Слова эти Шурку ошеломили, он окостенел, тупо разглядывая блюдо с клюквой.
За окном свистнул скворец, солнечный заяц пробился через ящик с рассадой, стоящий на подоконнике, забегал по дивану, по голубому петуху.
– Я ведь ничего такого не сделал, – тоскливо сказал Шурка. – И стрельнул-то разок – пугнуть хотел.
У Шурки Сараева карие глаза. Он умеет играть на гармони.
Каждый вечер приходит Шурка в клуб, садится посреди залы на табурет, и пошло-поехало: пум-ба-па, пум-ба-па…
Льётся из гармони музыка, а Шурка потряхивает в такт головой и сильно давит левой рукой на басы.
За музыку Шурку в деревне уважают. Не всякий сыграет на гармони, да ещё чтоб левая рука поспевала за правой, а правая не ревела белугой, ласково нажимала на кнопочки.
Потерянный сидит сейчас Шурка на Булыгином диване – голубой петух нацелился ему в висок.
– Ну, это… – говорит Шурка. – Ну, так уж получилось. Ну, шёл я, а тут лосиха. Выскочила из куста – и на меня. Хотела, наверно, затоптать. Ну, я и пугнул, чтоб отстала.
– А как же в лосёнка попал? – спросил я.
– Так я ж мимо стрелял! – обрадовался почему-то Шурка. – По кустам, а там лосёнок стоял.
– Ты что ж, его разве не видел?
– Не видел, не видел, где там увидеть – кусты, ёлочки…
Шурка крутился на диване, глядел то на меня, то на Булыгу: верим или нет?
– Ступай на двор, – сказал Булыга. – Возьми лопату.
– Зачем?
Булыга не ответил, и Шурка решил, видно, не спорить; встал, прошёл в своих белых носках по половикам, кряхтя, надел у порога сапоги и тихонько хлопнул дверью.
– Пошли и мы, – сказал Булыга. – Надо лосёнка прибрать, а то ведь она не отойдёт от него. Сгаснет.
Во дворе Булыга срезал бельевую верёвку, навязанную на берёзы, и мы пошли к Кривой сосне. Шурка с лопатой на плече шёл впереди и на поворотах тропы останавливался.
– Ты только до суда не доводи, – просил он Булыгу, виновато взмахивая лопатой.
В осиннике снега почти не осталось. Сугроб, на котором лежал лосёнок, съёжился, пожелтел, под него подтекла тёплая лужа. И лосиха лежала теперь подальше от Кривой сосны и смотрела в сторону, на торфяные болота.
– Подойди-ка поближе, – сказал Булыга. – Погляди.
– Чего я буду глядеть? – сказал Шурка недовольно и отвернулся, играя лопатой.
– Гляди.
– Ну гляжу. Ну и что? Чего пристал?
– Копай яму, – сказал Булыга и плюнул мимо Шурки.
– Ну выкопаю, ну и что?
Шурка прошёлся по поляне вокруг сосны, потыкал лопатой.
– Земля-то мёрзлая, – уныло сказал он.
Наконец он примерился, нашёл какую-то небольшую ямку, стал её расширять. Торф поддавался плохо: не оттаял как следует. Шурка копал мучительно, часто останавливаясь отдохнуть.
– Ну, яму я выкопаю, ладно. Только ты до суда не доводи. Она меня затоптать хотела. Вон какая морда, она нас всех потопчет!
Лосиха повернула голову на шум, но не вставала, а только смотрела, что делает Шурка.
Через час яма была готова, и Шурка обвязал ноги лосёнка бельевой верёвкой. Потом, закинув верёвку на плечо, стал подтягивать его к яме.
– Помогите, что ль, – сказал он, напрягаясь изо всех сил.
Я хотел было подсобить ему, чтоб скорее кончить всё это тяжёлое дело, но Булыга взял меня за рукав.
– Пускай сам, – сказал он. – Сам убил – сам пускай хоронит.
Уже у ямы лосёнок застрял в кустах. Шурка дёрнул яростно и оборвал верёвку.
– Барахло! – закричал он, чуть не плача и махая обрывком. – Верёвка твоя дрянь! Гнилушка.
– Надвяжешь.
