— Это верно, дядь, — зашептал Генка. — Земля молнию из человека обратно высасывает.
— Засыпай, засыпай скорее, что стоишь!
Я скинул куртку, бросил ружьё, ковырнул ладонями землю. Взрыхлённая ливнем, она легко расступалась под руками, выламывалась жирными тяжёлыми комьями. Генка захлестнул овечью верёвку петлей на руке и быстро-быстро стал выгребать землю из-под кустов картошки.
— Коля, вставай! Коля! — бормотал Грошев, обращаясь, как видно, к человеку, лежащему в земле.
Мгновенно прошиб пот. Я не видел в темноте, куда бросаю землю, и не разбирал, где земля, где картошка. Генка прерывисто дышал рядом, и подпрыгивала овца на соседней меже.
Горстями, комьями безостановочно кидали мы землю. Грошев сгибался-разгибался, как колодезный журавель.
— Давай, давай! — подгонял он и тут же сбивчиво начинал объяснять, как было дело: — Кругом блестело, кругом. Ну гроза! А я-то в сторону глядел. Вдруг смотрю — лежит… Куда она ударила? В голову или нет?
— Земля молнию высосет, — шептал Генка и вдруг громко кричал: — Дочк, Дочк, Дочк!..
«Э-э-э-э-э…» — отвечала Дочка и дёргала верёвку, рвалась домой.
— Хватит, — сказал я. — Толку нет. Так мы его землёй задушим.
Со стороны я осветил фонариком лицо лежащего. Оно было черно, неподвижно. И глаза были закрыты. Надбровные дуги, вобрав свет, казались особо выпуклыми.
От сполохов свинцом блестела вокруг картофельная ботва. Было б странно, если б из неё поднялась сейчас живая птица с перьями, клювом, глазами.
— Надо сердце послушать.
— Какое сердце! — раздражённо закричал Грошев. — Пускай ток в землю уйдёт.
— Видишь — не уходит.
— Что ж делать? Что ж делать? В деревню, что ль, бечь! Сынок, беги в деревню, зови врача! Куда я дену-то его, если не встанет?
Я наклонился и стал разгребать грязь с груди лежащего. Засветилась медная военная пуговица. Так холодно показалось прижимать к ней ухо, безнадёжно — слушать под ней, как слушать отпиленную чурку.
Я прислонил ухо, но не услышал ничего: ни боя, ни толчка — всхлипывала, пищала дождевая вода, пропитывая землю.
— Дядь, дядь! — закричал Генка. — Ведь он одетый!
Одежда не пускает ток!
— Фу, чёрт!.. Разгребай, разгребай скорее… Надо раздеть…
Я схватился за пуговицу, рванул… Где нож?
— Как же я забыл! — стонал Грошев. — Раздеть надо… Где нож? Режь, разрезай китель.
— Ген, посвети… Да нет, сюда свети!
Намокшая одежда выскальзывала из рук, растягивалась, как резина, коробилась, как жесть, и нож был туп, не резал нитку.
— Оставь сапоги… Сюда свети.
Мы разорвали, разрезали одежду, узлом сложили под голову Николая и снова стали закидывать его землёй.
Сейчас, сейчас, ещё немного, и всё будет в порядке, земля высосет молнию, высосет, выпьет, вберёт в себя вместе с дождевою водой.
— Надо железо приложить!
— Какое железо? Где оно? Засыпать полагается.
— Дядь, дядь, ружьё, оно железное.
Я поднял ружьё, грязное и мокрое, разрядил. В замках его влажно заскрипела земля. Положил стволами на грудь Николая и стал водить по груди, по лицу.
— Хорошо, хорошо, сейчас оживёт, — говорил Генка. — Оживает, оживает…
— Поздно, — сказал Грошев. — Беги, сынок, в деревню. Зови мужиков.
— Води, дядь, води, он оживёт, вот увидите…
— Беги, Ген, в деревню.
— Да ещё не поздно. Води ружьём, дядь.
Голос Генкин дрожал, он хватал меня за локоть, подталкивал, торопил. Видно, в голове его не укладывалось то, что в моей уже уложилось. Я бросил ружьё.
— Дядь, дядь, надо что-то придумать. Придумай, дядь! Ну, скорее!
— Надо искусственное дыхание, — сказал я.
— Какое дыхание! — раздражённо вдруг крикнул Грошев. — Засыпать полагается! — И тут же обмяк. — Ну, делай, делай дыхание-то.
— Да я и сам не знаю, как его делать.
— Руками же надо разводить! — умоляюще сказал Генка. — Быстро-быстро!
Ткнув руку под затылок, я приподнял с земли голову Николая, а другой рукой надавил на грудь, отпустил, ещё надавил, отпустил.
Генка схватил его руку и принялся быстро раскачивать её к груди и обратно, и Грошев подхватил другую руку.
— Сейчас оживёт, — убеждал Генка. — Ещё, ещё…
— Раз-два… — стал приговаривать я.
— Раз-два… Раз-два… — поддержал Генка. — Дыши, дыши…
Мы сами дышали сильно и шумно, как будто хотели увлечь, заразить своим дыханием человека, лежащего на земле. Сколько же времени прошло, как кончилась гроза?
— Вставай, дядь, вставай, — приговаривал Генка.
— Землёй надо засыпать, — бормотал Грошев. Он отставал, сбивал с ритма.
— Раз-два… раз-два… — твердил Генка и не давал нам остановиться.
Наконец Грошев отпустил руку Николая, снял шляпу.
— Что я бабе его скажу? — спросил он.
— Тише, тише… Он дышит!
В голосе Генки прозвучала такая уверенность, что мы замерли, затаили дыхание, а он склонился, прислушиваясь, к самым губам Николая.
Где-то далеко на шоссейной дороге за рекой заворчал автомобильный мотор. Шумно вздохнула овца. Последние, особенно тяжёлые капли падали на землю с листьев картошки.
Генка потрогал меня за руку, чуть-чуть прижался ко мне. Мы с ним были уже вроде родственники — вместе прятались от грозы, ловили овцу.
— Придумай что-нибудь, — попросил Генка. — Придумай, дядь. Он оживёт.
— Можно воздух вдуть, — нерешительно сказал я.
— Вдувай! Вдувай! — сразу обрадовался Генка. — В нас воздух живой. Он войдёт в него и оживит.
— Да уж поздно.
— Вдувай, дядь, — просил Генка, обнимая мою руку, гладил рукав, как будто я был человеком, способным вдуть живой воздух.
Грошев насторожённо слушал нас. Овца легла на землю, задёрганная верёвкой.
— Ну, посвети.
Я отдал фонарь и наклонился над человеком, пластом лежащим на земле. Огромной картофелиной казалось в свете фонаря его лицо. Ладонями я сжал его щёки, вздохнул глубоко, будто собираясь нырнуть. И Генка вздохнул за моей спиной. Медленно приблизил я губы к его рту, прижал и с силой выдохнул весь воздух, нажал локтями на грудь.
Гак! — вылетел вдутый мной воздух и рассыпался, как пыль.
Николай дрогнул, повёл рукой. Приоткрылись его глаза, хлипнуло в горле:
— Чтой-то?
