Что они делали там, в лодке, я не видел – рыбу не ловили, выдру не гоняли, только для чего-то мочили в воде толстые веревки.
– Ты спишь? – спросил я капитана.
Капитан спал. Спал капитан, убаюканный усталостью, духотой и туманом.
Я вылез из палатки в полную темноту. И все же, как ни странно, в темноте этой виден был туман. То ли белый, то ли сизый – неведомо какой.
Вытянув руки, вышел я к берегу озера, наткнулся на корму «Одуванчика», потрогал его холодную серебряную кожу.
Забрался в лодку, сел на свое место, прикрыл глаза. В «Одуванчике» мне было спокойнее, чем в палатке, дышалось легче. И я решил подремать в лодке, дожидаясь рассвета.
Бесы ли шутили надо мной, но и в лодке не дремалось, не спалось. Взявши весло, я легонько ткнул им в дно озера – и лодка отошла от берега. Неожиданно поплыл я в темноте и тумане.
Изредка опуская за борт весло, я слегка касался воды, которую не видел, и не слышал ее плеска. Порою я даже и не зацеплялся веслом за воду и двигался вперед, отталкиваясь от тумана.
«Так и надо, – думал я. – Так и надо плыть – отталкиваясь от тумана. Для этого и построен „Одуванчик“».
Туман над озером оказался легче, чем тот, в палатке, прибрежный. Там он был гуще, там он давил на грудь, а здесь пролетал легко, оставляя на щеках влажный след.
Чем дальше отплывал я от берега, тем нежнее становился туман, я чувствовал это кожей лица, – нежнее, влажней, невесомей. Он не терял своей густоты, но непрестанно менялся. В темноте тянулись над головой легчайшие туманные нити, которые вели в недра тумана, к самому его туманному сердцу.
«Мутное, наверно, у него сердце, – думал я. – Муть да белая серость. Ни черта там не видать, в его сердце».
Бесформенным и рыхлым огромным комом представлялось мне сердце тумана, оно лежало на воде, посреди озера, неподвижное и густое.
«Надо хоть добраться до него, поглядеть, – думал я. – В самое сердце я вплывать не буду, рядышком, около поплаваю».
Туман не мешал мне. Он вроде и не сердился на человека, который собрался доплыть до его сердца.
Впереди я заметил темное пятно. Своей глубиной и бархатностью оно отличалось от всей остальной ночной темноты и поэтому притягивало к себе. Ударив веслом, я всплеснул воду и вплыл в темный круг, очерченный туманом на воде.
Чистый ночной воздух окружал теперь меня. «Одуванчик» плавно пересекал свободный от тумана пятачок черной воды, окруженный глухими белесыми стенами. Далеко-далеко, высоко в небо уходили стены тумана, а там, где кончались они, горели три ярких, к земле наклоненных звезды.
Я остановил лодку и сидел, испуганный, в сердце тумана, задравши голову к небу.
Я узнал эти звезды, внезапно открывшиеся мне, – Пояс Ориона. И, пробиваясь сквозь туман, светили в небесах и остальные звезды – и все созвездье Орион стояло надо мной, над озером, над пустым сердцем тумана.
Я ничего не понимал. Сейчас, летом, даже глухою ночью никак не мог быть виден Орион, и все-таки он стоял надо мной и над моей лодкой.
Не знаю отчего, но я всегда радуюсь и волнуюсь, когда увижу созвездье Орион. Мне кажется отчего-то, что созвездье это связано с моей жизнью. Как будто даже Орион – о, небесный охотник! – наблюдает за мной, хоть и маленьким, а живым, и я ни перед кем, а только перед ним отвечаю за все, что делаю на Земле, – за себя, за свою лодку, за плаванье в сердце тумана.
Неподвижно сидел я в лодке, не шевелясь, стоял вокруг меня туман, и не шелохнулась волна под килем «Одуванчика» – только свет Ориона двигался к нам и достигал нас.
Как некоторые южные люди загорают на солнце, так и я подставил свое лицо под свет Ориона и чувствовал кожей прикосновение его лучей.
Они не были теплыми или холодными, они касались кожи почти незаметно и все-таки отпечатывались на лице. Не знаю, что изменилось на нем – светлела ли, темнела кожа, но я чувствовал, как проходят мои усталость и тревога, легче, яснее становится на душе.
«Все не так уж плохо, – думал я. – Вот я даже доплыл до сердца тумана».
Прикрыв глаза, я вспомнил вдруг людей, оставленных в городе, – Орлова и Петюшку, Клару и милиционера-художника и тех других людей, о которых не пишу здесь, в книжке. И все они казались мне совсем неплохими и, пожалуй, самыми лучшими и самыми легкими в мире.
Подремывая и вспоминая, я долго сидел так в лодке, а когда открыл глаза, увидел, что нет уже надо мной Ориона и туман сомкнулся над головой.
За туманом, где-то неподалеку, слышался тихий и жалостный вой.
«Уууууууу…» – то ли вздыхал, то ли плакал кто-то, так горько и печально, что хотелось немедленно кинуться на помощь.
Легонько ударяя веслом, я поплыл поскорее на этот вой, и чем быстрее плыл, тем светлее становилось вокруг, развеивался, таял туман. Впереди я увидел лодку с парусом и темные фигуры на борту.
«Бесы, – понял я. – Заманили все-таки. Воют, холеры, мочат в воде веревки».
Коричневая лодочка приблизилась, и я увидел рожи, испачканные чугунной сажей, и капитана с седыми усами. Увидавши меня, он поднял руку, помахал приветливо.
Я махнул в ответ, и бесы-матросы дружно выхватили из воды веревки, к которым привязаны были ржавые жирные крючки. Бесшумно прошла мимо меня коричневая бесовская лодочка. Быстро скрылась она за спиной, а вой все слышался впереди.
«Кто же это воет? – думал я. – Неужели капитан-фотограф? Кто-то прихватил его и душит во сне».
Быстро поспешил я, погнал «Одуванчика», и нос его врезался в прибрежный песок. Я бросился к палатке.
– Эй, капитан! – крикнул я, откидывая полог. – Ты чего воешь?
Капитан заворочался, высунул из спального мешка бороду.
– А? – хрипло прорычал он, изумляя меня тем, что можно хрипло прорычать такое простое слово. – А?
– Это ты воешь?
– Чего еще? – недовольно продирая голос, сказал капитан. – Сколько времени?
– Воешь ты или нет?
Бестолково прочищая глаза, капитан чудовищно призевывал.
– Кто воет? – раздраженно расспрашивал он. – Где?
Пока я тормошил капитана, вой и плач прекратились, затихли над озером, пропали. По лицу же капитана ясно было, что выть или рыдать он просто-напросто не умеет.
– Сколько время-то? – спрашивал не умеющий выть капитан. – Пора, что ль, в макарку?
– Светает, – ответил я.
Капитан выпутался из спального мешка, подполз на коленях к костру и принялся раздувать тлеющую головешку.
– Надо чайку вскипятить, – сказал он.
Глава IX
Вторжение в заросшую макарку
Мы медленно плыли по макарке – черному коридору среди болот, заросших таволгой и вехом. Кое-где мелькали и кусты молочая – бесова молока.
Широкая вначале макарка быстро сузилась. Я отложил весло и, цепляясь за болотные травы, подтягивал «Одуванчик» вперед. С кустов, которые я дергал и шевелил, на нас сыпались спящие еще жучки и мотыльки.
– Надо было дождаться солнца, – ворчал капитан-фотограф. – Того гляди напоремся на корягу. Видишь – коряги впереди!
Кривые и толстенькие коряги, торчащие из воды перед носом «Одуванчика», с шумом хлопнули крыльями и поднялись в воздух, превратившись в утиную стаю. Вода в макарке взволновалась, какая-то
