гаснет. У нас в деревне перегаром колорадских жуков на картошке окуривают.
– Как же?
– Очень просто. Заложут в картошку пару мужиков и кольями по полю перекатывают. Те матюгаются – перегар и расходится как надо.
Боцман отвлёк меня немного, но потом снова розовая поросятина стыда охватила мою душу.
Не знаю, чем бы кончилось дело, как вдруг зашёл Пахомыч.
– Давай-ка, брат, подымайся наверх, – сказал старпом. – Капитан не хочет без тебя открывать новый остров.
– Не могу, Пахомыч, – сказал я. – Кусок поросятины давит.
– Или зажарь, или выкинь, – сказал Пахомыч. – Но мы уже стоим в бухте.
Глава LXVI. Прелесть прозы
Сэр Суер-Выер обрадовался, когда увидел меня на палубе.
– Я растерян, – шепнул он мне. – Сходить на берег или нет? Ты только глянь.
Остров, в бухте которого «Лавр» бросил якорь, был довольно живописен: скалы, сколы, куртины, но люди… Люди, которые бродили по набережным, вызывали острейшее чувство жалости.
Все они были оборванные, на костылях, кто сидел, кто лежал, кто ковылял, кто валялся.
Они протягивали руки, явно прося подаяние.
– Ну, что скажешь?
– Похоже, что это нищие, сэр.
– Сам вижу, что нищие. Но как это может быть? Одни только нищие. Где же подающие?
Подающих не было видно. Как мы ни разглядывали остров в сильнейшие квартокуляры, хоть копейку подающих не нашли.
– Очевидно, они думают, что подающие – это мы, сэр.
– Мы?
– Ну конечно. У нас – роскошный фрегат. Из камбуза пахнет щами, вон у Чугайлы зуб золотой, Хренов явно пил портвейн, капитанский краб – чистого золота, старпом гладко выбрит, лоцман – еврей, так что мы вполне похожи на подающих.
– Ну и что делать? Сходить на берег или нет?
– Решайте, кэп. В конце концов, почему бы не подать милостыни Христа ради? Надо подавать по мере возможности.
– Действительно, – сказал капитан, – Христа ради можно и подать. Наберите в карманы мелочи, каких- нибудь там копеек, и сойдём на берег.
– Если уж вы подаёте Христа ради, то зачем мелочиться, кэп? – сказал некстати я. – Почему «набрать там копеек»? Подавайте копейки ради себя, а Христа не приплетайте.
– Что ещё такое? – сказал капитан, с неудовольствием оглядывая меня. – Зачем, интересно, ты вылез из каюты? Меня учить? Сидел бы там и угрызался куском поросятины. Ты сам-то сколько собрался подавать?
– Подаю по силам.
– И на какую же сумму у тебя этих сил?
– Смотря по обстоятельствам.
– Ну и какие сейчас у тебя обстоятельства?
– Весьма скромные.
– Отчего же это они такие скромные? Пьёшь, что хочешь, даже из капитанских запасов, столуешься с офицерами, фок-стаксели при этом налево не травя, что-то чиркаешь в пергаменте, а что начиркал – никто не проверял.
– Вы хотите сказать, что на судне имеется цензура?
– Я об этом говорил, и не раз. Когда верёвочный хотел послать их судно на …, я не велел. Не позволил писать такое флажками, осквернять флажки «Лавра».
– А уста?
– Что уста?
– Устно-то вы сами посылали, и не раз.
– Ну знаешь, брат, цензура есть цензура, она не всесильна, всюду не успевает. Но на флажки я всегда успею!
– Но на пергаменте я «чиркаю» отнюдь не флажками.
– А нам это нетрудно перевести! Чепуха! Эй, верёвочный! Изобрази-ка флажками, чего там начиркал этот господин, а уж мы проверим, цензурно это или нецензурно. Давай-давай, тяни верёвки!
– На всё дело, пожалуй, флажков не хватит, – сказал верёвочный Верблюдов, заглянув в пергамент. – Ну ладно, поехали с Богом!