битву, в которой знать всласть намахалась мечами. Поскольку каждого эрла в схватке обязательно окружали телохранители, почти все они оказались невредимы, погиб один только Этельвульф. Его тело вынесли, и теперь он покоился на сложенных щитах, окутанный красным плащом, который скрывал изрубленные доспехи и тело, с дедовским клинком на груди. Завтра, когда элдормена доставят в ближайший монастырь, чтоб похоронить с почетом, ему в неподвижные ладони вложат другой меч, а этот отвезут его сыну и наследнику.
– Мы не можем тратить время на пышные церемонии, – резко сказал король, но под взглядом своих приближенных немного смягчил тон. – Хотя Этельвульф, без сомнений, этого заслуживает. Впереди битва с датчанами.
– Мы должны похоронить доброго христианина в освященной земле, – сурово сказал Вульфстан.
Возразить здесь было нечего.
Этельред вел себя так требовательно лишь для виду. В глубине души он опасался слишком уж приближать встречу с врагом. Для себя он оправдывал это тем, что воинам нужно дать отдых, что раненые должны прийти в себя. К тому же, в любой момент может подойти подмога из дальних западных областей Мерсии, не затронутых войной, или даже из Валлии, куда уже могла добраться Эльгива, и вместе с нею договор о взаимной помощи. Теперь король Уэссекса очень рассчитывал на Родри Маура.
Тело Этельвульфа с почетом доставили в монастырь святого Адельма, неоднократно разграбленный и пожженный. В гулкой каменной церкви с потрескавшейся северной стеной и сквозняками, гуляющими по нефам, тело положили перед алтарем, и с ним остались мерзнуть самые доверенные воины. В церкви свирепствовал январский мороз, только-только закончился декабрь, и рождество, и праздник самой длинной ночи в году остались позади. Какие могут быть праздники, когда на северных границах буйствуют враги?
Этельред с нежностью думал о дочке, которая отпраздновала рождество в далекой Валлии. Она всегда любила рождество и с восторгом разворачивала аккуратно завернутые в холстину подарки. А отец очень любил дарить их.
Он не знал, что никогда больше не увидит дочери, но, казалось, чувствовал это. Сердце его терзала тоска. Сыновья… Да что сыновья. Сыновья – мужчины, им крепиться всегда пригодится. Хоть Этельред и любил своих мальчишек, он считал, что любой мальчик легче переживет отторжение от родителей. Мальчишка – существо самостоятельное. А девочки… Они такие слабенькие, такие нежные. Эльгива, должно быть, скучает.
От этой мысли отец тосковал и сам.
На следующий день была отрыта могила, и Этельвульфа, элдормена Беарроксцира, со всеми почестями опустили в землю. Над ним читал отходную сам настоятель, облачившись в помятое, покрытое пятнами парадное облачение, ему помогали двое монахов, которые в любой удобный миг прятали покрасневшие от мороза руки в рукава. Посреди церемонии с неба вдруг начали спархивать мелкие белые хлопья, которые таяли на лицах. Постепенно их становилось все больше, и воины, присутствовавшие на церемонии, начали нервно поглядывать на небо.
– Если начнется метель, мы и вовсе не сможем биться с датчанами. Мы их даже не найдем.
– Но и они нас не найдут.
– Да что такое метель для северян? Они на нее плевать хотели.
– Плюй – не плюй, все равно морду залепляет.
– Тише, – прошипел Этельред. – Уважайте церемонию.
Шепчущиеся эрлы ненадолго примолкли, но потом снова забормотали за спиной короля.
– Метель – лучше, чем дождь. Снег хотя бы не промачивает одежду. Стряхнул – и все.
– Я предпочитаю воевать под солнышком.
– Ага. Чтоб в глаза светило…
– Тише!
Армия, похоронив одного из элдорменов, немного отступила на юг. Датчане их не преследовали. Уэссекские воины и присоединившиеся к ним мерсийцы остановились неподалеку от монастыря святого Адельма, и, раскинув лагерь, стали ждать приказа выступать. Но король медлил.
Эльфред, как в бою, так и на отдыхе, чувствовал себя совершенно спокойно, можно даже сказать, привычно. Он ночевал вместе со своими людьми, на том же самом лапнике, ел ту же пищу из того же котелка. В бою его миновал вражеский меч, на теле осталось лишь несколько синяков – все благодаря отличной стальной кольчуге и толстому подкольчужнику. Он, как и все, ждал решения брата, и волновался лишь о жене, как любой мужчина волнуется за супругу, оставленную дома с маленьким ребенком. С каждым гонцом он отправлял ей известие о себе и требовал, чтоб жена сообщала ему в ответ, как у нее дела.
Иногда, очень редко, он думал об Эдит. Красавица с зелеными глазами, в зеленом платье, ладно облегающем ее стройную фигуру, все реже появлялась в его сознании. Конечно, он помнил о том, что был с нею, и собирался помнить об этом всю жизнь, но живая женщина в мыслях превращалась в смутное изображение на залитой дождевой водой пластинке слюды в оконном переплете.
К вечеру, когда большинство солдат уже устраивались подремать, и последние голодные воины те, кто только что вернулся из дозора, опустошали котлы, к Эльфреду подошел его старший брат и, помедлив, присел рядом. Он оглядел людей принца, не обращавших на короля никакого внимания – большинство спешило скорее уснуть, зная главный закон любого солдата: оторвал клочок сна – твое счастье.
– Жена передала, что она с сыном уже несколько дней, как устроились в Уилтоне, – сказал Эльфред. – И твоя жена с сыновьями тоже. У них все хорошо. Отпраздновали отлично.
Король досадливо поморщился.
– Ты мне лучше скажи, почему не появился на обедне?
– Я отстоял похоронную службу и то, что к ней прилагалось – и хватит с меня.
– Что за разговор!? Если не будешь почитать Бога, не видать тебе побед, как своих ушей.
