вот-вот кончусь. Понял, что надо сюда…
— Сообщника записывать будем? — осторожно спросил следователь, мучительно соображая, кто же из всемогущих «центровых», которых опекал крайисполком, может скрываться под кличкой Ангел.
— Запиши, запиши, козёл! Повестку ему ещё пошли, придурок плешивый! Он тебя тогда по протоколам размажет вместе с галстуком! Забыл, как Пахана в мороженое вклеили? Он шуток вообще не понимает. Светку вон в статую обратил, в парке сейчас стоит.
— Значит, как не относящийся к эпизодам дела, в протоколе не фигурирует. Какой разговор!
Следователь с интересом наблюдал, как посреди кабинета вырастает куча песка, извлекаемого вспотевшим барменом из карманов.
— Мелочевочка?
— Она самая, там гривенник недодашь, там пятиалтынный, если клиент под мухой. А где и рубль. Главное, мелочевочка должна быть круглой.
Боря решительно брякнул на стол две окаменевшие сберкнижки. Снова взвился, увидев, что следователь не притрагивается к своему золотому «паркеру»:
— Ты давай пиши, гад! «Центровых» испугался? А я под песком и камнями подыхай, да? Да я жить хочу, понял? Железный Пахан в мороженое так быстро влип, что прикурить не успел, с сигаретой на губе замёрз. Гаврош с балкона сиганул, а Леди Всегда вены порезала. Совесть-де их замучила… Знаешь ведь всё, гад лысый!
Боря задыхался, словно и впрямь на грудь ему навалилась страшная тяжесть.
— Пиши, не то скажу Ангелу, он тебя в шариковую ручку превратит. Всех левобережных так запугал, что дань второй месяц не собирают ни с рынков, ни с комиссионных. Сидят, как сурки по норам, и дрожат.
Кабинет, заваленный камнем, песком, щебёнкой и гравием, выглядел более чем странно. Среди всех окаменелых грехов выделялись два, тысяч на тридцать, валуна. Перепродажа фирменных дисков и видеокассет с «чернухой».
— Ну и на сколько всё это тянет? — тоскливо озирал каменное добро враз обнищавший бармен. — А, плешивый?
— Случай в нашей практике беспрецедентный! Явка с повинной, сдача ценностей добровольная. Но лет на пять с конфискацией, и то, если адвокат хороший попадётся…
— За адвоката не бойся, за него «центруха» платит. Чёрная касса. Из Москвы выпишем, товары — почтой!
Боря подписал протокол и покаянно закурил «Приму». Следователь же дымил штатовской, у него всё ещё было впереди. Подмахнув подписку о невыезде, бармен пошёл к выходу, пнул по дороге валунчик поменьше. Но у дверей притормозил, обернулся.
— Слушай сюда, плешак! Ты тоже давай задумывайся… Я же знаю, кто тебе из наших платит и сколько. Это, как ты говоришь, к делу эпизод не относящийся, но не дай Бог, Судный день придёт? Не завидую я тебе тогда. У вас вроде прокурор недавно застрелился?
— За себя лучше думай! — окрысился человек за столом. — Вижу, заранее к дешёвым сигаретам привыкать стал, ещё до лесоповала?
— Ага! Лучше пять лет древесину шмалять, чем под расстрельную статью с тобой за компанию идти…
27
Поздним вечером Аркадий сидел на набережной, смотрел на крутую волну, с размаху бьющую в берег. Из-за шума прибоя он не сразу услышал тихие всхлипывания. Повернул голову — девушка на соседней скамейке вытирала платочком слёзы.
— Ба! Это вы? — узнал Аркадий ту, с косичками, которой он отдал билеты в кино. — Что случилось?
Девушка не отозвалась, и только после настойчивых расспросов Аркадии всё же выведал у неё обычную бесхитростную историю.
Настенька приехала в город сразу после школы по организованному набору и поступила на курсы тралового флота. В общежитии, где она жила до отправки на плавбазу, у неё были три разбитные соседки, «товарки», девицы, прошедшие огонь, воду и медные трубы. Выведав у простодушной девчонки, что у неё ещё никого не было, «нюрки» страшно развеселились и продали её какому-то прощелыге за десять бутылок водки. Настенька огрела незадачливого ухажёра графином с водой и выпрыгнула в окно… Вот уже четвёртую ночь она проводит на скамейке, благо, набережная в это время полна народу, а отсыпается на занятиях.
— Ну что ж, — решительно сказал Аркадий, — пойдём за вещами и документами…
— Никуда я не пойду!
— Угодишь в спецприемник, а это хуже общежития…
Спустя час они возвращались назад.
— А куда мы сейчас идём? — спросила Настенька.
— Увидишь.
— А за что ты их так отлупил? Это ведь совсем незнакомые парни. Они только матерились…
— Вот за это и отлупил. Чтобы разговаривали вежливо в присутствии дам.
— Одному… Ну, тому амбалу, помнишь? Ты ему так врезал, я думала, у него башка оторвётся!
— А ты что, надеялась, они тебе просто так чемодан отдадут, за красивые глазки? Ты, кажется, уже забыла, что продана за десять «пузырей». Вот я и расплатился, чтобы по нулям было. И всё хорошо, все довольны.
Настенька некоторое время шла молча. Потом спросила с улыбкой:
— Ну а «нюрок» зачем лбами друг о дружку колотил?
— С той же целью. Авось и они немножко поумнеют.
28
— Ой, а это всё он сам нарисовал? — Настенька переводила восхищённые глаза с картины на картину.
— Сам, сам. Ты давай располагайся, вот твоя комната. Здесь у него библиотека, но художнику сейчас не до чтения. Но Леонид всё равно будет рад, хоть пыль с кактусов сотрёшь… А я сейчас в магазин смотаюсь, а то в доме ничего, кроме фруктов и овощей, нет.
— Я одна боюсь оставаться.
— Марш мыться, переодеваться и на кухню! Чтобы к моему возвращению был чай.
Когда Аркадий вернулся, девушка, свернувшись клубочком, уже крепко спала в кресле под пушистым ирландским пледом.
Аркадий разложил продукты по отсекам «розенлева». Тут же подсчитал на микрокалькуляторе сумму расходов и огорчённо присвистнул.
— Мы стоим на пороге великих потрясений, вплоть до гражданской, — пробормотал он сквозь зубы. — Неужели они там наверху не видят, что терпение народа не бесконечно. Когда полыхнёт по-настоящему, будет поздно.
И он погрузился в свою работу. Это было единственной возможностью вырваться из того тупика унизительной рабской обыденщины, в которой погрязли, растворились сотни тысяч. Он не хотел быть таким, как все…
Аркадий сидел на кухне за югославской пишущей машинкой, заботливо подложив под неё свёрнутое вчетверо одеяло, чтобы не так громко стучала. Рядом с ним толстая стопка рукописи, чистая бумага, пара
