натуры служили образцом, а, так сказать, приземленные порицались.
Возражений слышно не было. И «левые», и «правые» смыкались в представлениях, что презрение к материальному человека возвышают, а губят мелочи, житейский сор. То, что тут задеваются основы жизни, долго оставалось незамеченным. Первым усомнившимся стал Юрий Трифонов. Но почему-то от внимания ускользнул едва ли не главный мотив его произведений: принципиальность, убежденность еще не гарантируют человечности, как и бессеребреничество – благородства.
Олег Николаевич Ефремов вполне мог бы стать одним из героев трифоновских повестей, для кого убеждения, принципы – главное в жизни. Как личность он был задан, осуществлен именно в «оттепельную» пору, и, в отличие от других «шестидесятников», не изменился. В этом можно увидеть свидетельство цельности, но и ограниченности тоже, да простят меня почитатели его таланта.
Кстати о таланте. В Ефремове его признавали не только соратники, но и противники. В этом тоже типично российский взгляд: темперамент, бойцовские качества путать с даром, основной признак которого развитие, углубление, прорывы, современниками часто не замечаемые. Непонимание – расплата. Популярность – обратный знак, означающий привыкание. Публике нравится узнавать знакомое: мелодии, лица, почерк. Ефремов стал любимцем зрителей, встречающих практически в каждой им сыгранной роли родное, типичное. К тому же в то время вошла в моду будничность, подтверждающая, как считалось, правдивость. Внешность Ефремова полностью канонам таким отвечала. Свой. Неказистый? Тем лучше. Зато обаятельный, именно в простоте.
Модель такая утвердилась в советском искусстве надолго, не пуская на сцену, экран колоритность, яркость. Трагедия такого артиста, как Луспекаев, на совести тех, по чьим меркам он в молодые годы был чересчур хорош. Следовало стать инвалидом, чтобы заслужить успех в 'Белом солнце пустыни'.
Отечественный неореализм, в отличие, скажем, от итальянского, сосредоточился на скромном, отвечая демократическим вкусам. Уж кому что… Для одних народный характер Софи Лорен воплощала, для других фактурность, породистость считалась грехом, карьеру стопорящим, не только, кстати, актерскую.
Олег Ефремов при своей неприметности мог бы быть и профессиональным разведчиком: не отличишь в толпе. Но это и сделало его для советских людей эталоном.
Таксистам, работягам, хорошим парня, воплощенным им в кино, на сцене, – веришь. Безыскусность в таких персонажах воспринимается как достижение мастера. Но стоит чуть рамки расширить, и брезжит бесцветность. Скажем, в «Беге» Алова и Наумова Олег Ефремов – полковник царской армии – меркнет, соседствуя с блистательным, всегда разным Евстигнеевым, жухнет. Не наша еда – лимоны, как говаривал дядя моего мужа композитор Юрий Шапорин… Крамольная мысль закрадывается: а по природе своей артист ли он?
Лидер, вождь, борец – это да! Другой бы и не смог пробить «Современник». Игорь Кваша в интервью 'Независимой газете' поделился, что чиновники разбегались, прятались, когда в коридорах их ведомств Ефремов появлялся, бесстрашный, разящий. Кваша добавляет: нам в ту пору нечего было терять. Но, на мой взгляд, когда терять нечего – хорошего мало. Из российской истории известно, к чему такое привело. И матерок ефремовский, Квашой вспоминаемый с восхищением, возможно, не стоит считать героической чертой. Нормальные люди, когда им хамят, теряются не потому, что трусят.
Однажды на моей памяти Олег Николаевич, приглашенный к нам в Переделкино и выпив еще не сильно, вглядевшись в одного из гостей, спросил: 'Скажите, меня занимает как режиссера вот вы, бездарность, сами-то это сознаете в себе?'
Тишина наступила гробовая. Жертву Ефремов нашел безошибочно. Директор Института мировой литературы имени Горького Иван Иванович Анисимов звезд с неба действительно не хватал. Но и сейчас помню, как побурело, взмокло его лицо. И мамин вопль: кто хочет чаю?!
Олег Николаевич, наверно, не знал, на исследование человеческих особей это не влияло, но бездарный Иван Иванович недавно сына потерял. И так уж получилось, что я оказалась свидетельницей его, Бориной, гибели.
Мама часто меня к Анисимовым подбрасывала, живущим в том же доме в соседнем подъезде. И тогда я у них заночевала, а утром Борю вынули из петли.
Не знаю причин, да никому до конца они не бывают известны. Боря вошел в пижаме, когда мы с Бекки, его мамой, на кухне ужинали. Ничего не сказал такого, что предвещало бы беду. Хотя я уже знала, что разговоры взрослых чаще уводят внимание от важного. Бекки сделала замечание сыну: что ты в пижаме разгуливаешь, у нас ведь гостья. На что Боря рассмеялся: 'Надька – гостья?' И вышел.
У него были серые затуманенные глаза под припухлыми веками, унаследованные, как и широкий лоб, его сыном Игорем, моим сверстником, с которым я дружила. Спустя годы Игорь позвонит мне из Ленинграда, сообщив, что билет на «Стрелу» не достал, придется лететь. Это будет тот рейс Париж-Ленинград-Москва, который перевозил прах композитора Глазунова и потерпел катастрофу. Бекки, похоронившая уже и мужа, и невестку, останется совершенно одна. Судьба, превышающая норму, мыслимую для жены 'бездарности'.
Ефремова всегда отличала твердость, решительность революционного закваса: нет, не сробеет. Рубанет с плеча. И без угрызений, без сожалений. Их с Ириной союз быстро распался, вскоре после рождения Насти, моей племянницы. Вообще не понятно, как могли они, антиподы во всем, сойтись, даже ненадолго. По случайности мне первой в руки попала записка Олега, придавленная на кухонном столе сахарницей. Как сейчас помню размашистый почерк и текст: 'Я ушел от тебя за один хлоп…' Прихлопнутой оказалась и Настя, отцом не замеченная лет до шестнадцати. Только дедушка, Николай Иванович, о внучке заботился, приходил, гулял с ней. Очаровательный был человек, нежный, теплый – полная противоположность сыну. Но, пожалуй, его единственного Ефремов, по-своему любил.
Холодный – и пламенный: в деле, в работе. Образцовый «шестидесятник», восприемник традиций Белинского, Добролюбова. Театр, им созданный, продолжал некрасовский «Современник», к пушкинскому никакого отношения не имея. Быт, материальное не значили ничего. Квартира моих родителей для него была местом постоя, полностью обезличенным. Еще бы фамилию у владельца сменить, режущую либеральное ухо. Ел что попало, когда попало. Выпивал, как мастеровой, в охотку, вспрыснув сработанное. Без 'черных дыр'. Может, и пьяница, но не алкоголик. Душевное здоровье отменное.
Больше организатор, чем творец, что не должно прозвучать в обиду. Был ведь Дягилев – гений менеджмента. И при колоссальных своих амбициях не позволял себе ни актерских, ни литературных опытов. Видимо, чутье безошибочное, потрясающая интуиция ставили тут предел. А, может быть, самое главное, что Дягилев служил искусству, а «шестидесятник» Ефремов – идее. Здесь, верно, корень всего.
Спустя лет двадцать после исчезновения Ефремова с Лаврушинского, в 'Новом мире' опубликовали мою повесть 'Елена Прекрасная'. Мы тогда жили в Женеве, и только в отпуск приехав, я узнала реакцию. Задетых оказалось много, чего я никак не предполагала. Уже в Шереметьевском аэропорту папа выказал мне осуждение, сказав, что Ефремов на мой, как он посчитал, навет пожаловался в идеологический отдел
