обрушивали свою военную мощь на крохотные в сравнении с ними Гренаду, Панаму, Ливию и т. д. Разумеется, это делалось «во имя свободы, демократии, мира, цивилизации» и т. п., но ведь то же самое провозглашала, оправдывая насилие, любая империя…
Стреляный среди прочего бросает — без всяких обоснований — такую фразу: «Равнодушие к своим нерусским — в крови у русских». Это, прошу извинения за резкость, совершенно вздорное обвинение. Вот хотя бы одно выразительное сопоставление: в литературе США положительно изображены лишь покорившиеся белым, «подражающие» им во всем индейцы, непокорные же представлены как нелюди. Между тем в русской литературе с восхищением воссозданы как раз «немирные» кавказские горцы во всей их самобытности (см. об этом подробно в моей уже упомянутой книге «Судьба России»).
Это вовсе не значит, что в России, как и во множестве других сильных государств, не было ничего «имперского». Но нельзя не видеть, что Россия по сути дела была не собственно «русской», но христианской империей. В частности, любой христианин, совершенно независимо от своей национальности, мог занять в ней любое положение (фактов — к сожалению, известных немногим — можно привести сколько угодно: так, например, в первой половине XIX века министром иностранных дел империи был крещенный по англиканскому обряду еврей Нессельроде, в конце века еврей Перетц занимал один из высших постов государственного секретаря, а министерством внутренних дел при Столыпине фактически руководил — и он же редактировал «официозную» столыпинскую газету «Россия» — еврей Гурлянд; не приходится уже говорить о других национальностях — о патриархе Всея Руси мордвине Никоне, премьер-министре при Александре II армянине Лорис-Меликове и т. д. и т. п.).
И уж, конечно, никак не может считаться собственно «русской» та «империя», которая конструировалась после 1917 года. К. Симонов в своих предсмертных записках 1979 года как-то вроде бы ни к селу ни к городу вспомнил виденную им более чем за полвека до того карикатуру, в которой он, надо думать, почуял очень существенный смысл: «На листке этом было нарисовано что-то вроде речки с высокими берегами. На одном стоят Троцкий, Зиновьев и Каменев, на другом — Сталин, Енукидзе и не то Микоян, не то Орджоникидзе — в общем, кто-то из кавказцев. Под этим текст: «И заспорили славяне, кому править на Руси». Так было в 1920-х годах. А в конце 1930-х на подобном рисунке оказались бы те же Джугашвили и Микоян вместе с Кагановичем, Берией и всего одним русским — Молотовым в сущности пешками, Жданов сидел в Ленинграде, а Хрущев — в Киеве, только лишь подыгрывая вышеназванным вершителям всех дел.
Словом, что за странная «русская» империя, на вершине власти которой почти нет русских?! А сам этот факт невозможно трактовать как некую «случайность» — слишком уж высок уровень власти. И обратим внимание, что в высшем руководстве «империи» русские заняли преобладающее положение только накануне всем известного XX съезда с его «освободительной» миссией… Об этом стоит задуматься!
Но дело не только в этом. А. Стреляный многократно и на все лады «вскрывает» глубокое противоречие, характерное для самых разных этапов истории России: «империя» колеблется и даже как бы разрывается между «русскостью» и многонациональностью. Но, ясно видя это, Стреляный совершенно не понимает, в чем тут дело. А между тем здесь-то и заключена «разгадка» своеобразия страны. Ни в одной из множества империй, в составе которых были разные народы (Британская, Турецкая и т. д.), ничего подобного не было.
Уже говорилось, что США захватили более половины Мексики. Но разве в США когда-нибудь существовала или хотя бы намечалась проблема национального суверенитета тех миллионов мексиканцев, которые живут в стране? Да ничего подобного! Между тем в России, — как настойчиво показывает сам Стреляный — в сущности, никогда не было подавляющего другие народы господства русских. Иначе не было бы и того «противоречия», которое оказалось в самом центре внимания Стреляного; не отдавая себе в том отчета, он показывает то, что вовсе не намеревался показать…
А те чудовищные насилия, которые совершала советская, большевистская, коммунистическая (назовите как угодно, но крайне недобросовестно употреблять здесь определение «русская») «империя», нанесли русским отнюдь не меньший урон, чем какому-либо другому народу.
Россия и Запад равноправны и равноценны
Если говорить об эмиграции из России, скажем, за последние 30 лет, мне представляется, что это, во-первых, чисто личная проблема. Часто люди, уезжая, ставят вопрос так, что они исполняют какую-то миссию, что их эмиграция вызывается некими общероссийскими причинами. Думаю, что это не так. Притом я довольно близко знаком с этой проблемой. В конце 50-х — начале 60-х годов я был так или иначе связан почти со всеми виднейшими представителями «третьей» эмиграции. Начиная с Синявского, с которым мы были просто близкими приятелями, и кончая каким-нибудь Яновым, человеком очень… мутным. Тогда мы с ним полемизировали в печати по поводу славянофилов, Янов выступал с чисто коммунистических позиций, а я — с антикоммунистических. А теперь якобы получается, что роли переменились… В последних интервью Синявский и его жена вспоминают, как я приглашал Синявского на одно подпольное антикоммунистическое собрание, а он не пошел. Он, правда, по этому поводу иронизирует: получается, мол, что Кожинов более радикален, чем я — на самом деле я-то оказался в лагере, а его не посадили… Но этому есть свои объяснения.
Дело в том, что, когда Синявского посадили, я считал, что нужно бороться не против чего-либо в России, а за Россию. Причем, думаю, что Синявский сейчас близок к этому же, судя по последним его высказываниям. То есть к тому, к чему я пришел в середине 60-х годов. Я имел возможность познакомиться с проблемой также благодаря теснейшей дружбе с Михаилом Михайловичем Бахтиным, которого я разыскал как ссыльного. Родной брат Бахтина Николай, на год его старше, вынужден был эмигрировать, потому что был офицером Белой армии. На Западе он, можно сказать, сделал блистательную карьеру: стал создателем филологического образования в молодом тогда Бирмингемском университете. Николай Бахтин настолько много сделал для этого университета, что уже после его кончины о нем там вышла книга. И вот в 1963 году я привез Михаилу Михайловичу эту книгу, считая, что доставлю ему огромную радость: книга о брате, с которым он с 1918 года не имел никаких связей. Бахтин же, ознакомившись с ней, сказал: «Подтверждается мое убеждение, что для русского человека эмиграция имеет только два итога: либо ассимиляция, либо деградация». И даже возвратил мне эту книгу, сказав, что не желает иметь ее у себя. Он считал, что брат деградировал, хотя это был и очень жестокий приговор. На меня это произвело весьма сильное впечатление.
Одно дело — эмиграция из одной страны Запада в другую. Что же касается эмиграции из России — Россия, по моему убеждению, это не просто другая страна, а как бы иной континент. Эмиграция из нее — это, в сущности, переселение на другую планету. Причем люди это понимают не сразу. Но в какой-то момент все-таки понимают. Хотя многие из тех, кто эмигрировал и кого я лично знаю, конечно, даже самим себе не признаются, что обрекли себя на какое-то мнимое существование. Два с половиной года назад в «Литературной газете» появилась огромная исповедь (или проповедь) Василия Аксенова. Прожив десять лет в Соединенных Штатах, он пришел к непонятному для него ранее выводу. Аксенов, может быть, не все договаривает до конца, но из его текста ясно видно, что никакого лучшего мира он в Америке не нашел. А нашел тоталитаризм — просто совершенно другой. Об этом же мне много рассказывал вернувшийся в Россию и счастливый оттого, что вернулся, писатель Юрий Мамлеев. Он говорил, что этот тоталитаризм незаметный, не связанный с каким-то прямым насилием, но в известном смысле более страшный в силу своей анонимности. Например, Аксенов в своем сочинении говорит, что в Америке господствуют самые плохие писатели. И это происходит не потому, что кто-то сверху приказывает ценить какого-нибудь американского Бабаевского, а как бы само собой. В конечном счете тамошний тоталитаризм уничтожает не внешнюю свободу, как в СССР, а внутреннюю — что по-своему страшнее.
У Герцена можно найти поразительные веши: например, он прямо пишет в «Былом и думах», что, оказавшись в Европе, как он утверждает, на самых вершинах цивилизованного тамошнего мира, он не встретил таких изумительных людей, среди которых он жил в России. В этом смысле меня поразил один японец. Во время войны он был безвинно обвинен в том, что он японский шпион, и просидел в наших тюрьмах 11 лет. Он мне сказал, что нигде не встречал таких изумительных людей, которых он встретил в
