патриотические партии — 13,5 %, то есть в сумме почти столько же, сколько обрело «Единство-Медведь». И других «ресурсов» у «Единства» просто не было.
А теперь обратимся к выборам Путина в феврале 2000 года. Необходимо, правда, со всей определенностью подчеркнуть, что задача моего анализа — не выяснение реальной программы Путина, который, вполне возможно, собирается продолжать строить в России рыночную демократию, да еще и более радикальными методами, чем это делалось ранее. Я стремлюсь выяснить, как воспринимали Путина большинство его избирателей.
Придя в Госдуму, путинское «Единство» заключило союз с КПРФ, и началось жесткое и подчас даже жестокое давление на «демократические» фракции Явлинского и Кириенко, а также на «центристскую» фракцию Примакова. Все это постоянно освещалось на телеэкране, и, конечно, большинство избирателей никак не могли видеть в Путине «демократа», — особенно если добавить к этому, что он в предвыборный период дважды прямо-таки дружески навестил одного из самых последовательных «антидемократов» — краснодарского губернатора Кондратенко.
Постепенно «центристы» во главе с Примаковым и «демократы» Кириенко «сдались» и призвали своих избирателей голосовать за Путина. Не смирились только Явлинский и Титов, которые получили вместе на февральских выборах всего лишь 7 % с небольшим голосов… Поначалу Кириенко и другие — а Явлинский до самого конца — обличали Путина как «антидемократа».
Повторяю, что они, возможно, заблуждались; не исключено также, что все описанное было искусственно «разыграно». Но вместе с тем едва ли есть основания сомневаться в том, что преобладающее большинство избирателей не считали Путина человеком, ставящим цель превратить «страну-семью» в «страну-рынок».
И если эта цель теперь все же ставится, ее «реализаторы» должны сознавать, что их действия может одобрить, как уже сказано, не более чем '/7 часть избирателей, которая, надо думать, состоит в основном из так называемых «новых русских» и их многочисленной высокооплачиваемой обслуги. Между тем 6 из 7, то есть более 85 % российских избирателей, имеют иное представление о будущем своей страны.
Это явствует, между прочим, из следующего: сами «демократы» на парламентских выборах 1999 года всячески старались отодвинуть подальше фигуры главных «реформаторов» — Гайдара и Чубайса, — понимая, что их отвергает абсолютное большинство населения страны.
В заключение еще один довод в пользу определения России как «страны-семьи». Издавна и до сего дня русские люди нередко обращаются к незнакомцам со словами: «мать», «отец», «брат», «сестра», «сынок», «дочка» ит. п.; это отмечено и в нынешних словарях русского языка. Кто-либо скажет, что такие обращения несущественны, являются чистой формальностью. Но язык, слово содержат в себе громадный, уходящий корнями в тысячелетия смысл, который всегда более значителен, чем каждый из нас сознает. И словоупотребление, о коем я говорю, имеет прямое отношение к тезису о «стране-семье».
Поскольку жизнь слагается из многих различных сторон и аспектов, начало ответа на поставленный в заглавии вопрос может быть существенно разным. Вполне уместно, как представляется, начать следующим образом: мы живем в стране, где идет борьба между «патриотами» и «демократами», ибо, характеризуя в самом широком, самом общем плане разногласия и противостояния в среде современных политических деятелей и идеологов, их обычно делят именно на «патриотов» и «демократов»; под последними имеют в виду тех, кто стремится «перестроить» Россию по образу и подобию Запада.
Между тем деление это, несмотря на всю его распространенность и как бы неоспоримую очевидность, только запутывает и затемняет общественное сознание. Притом перед нами, к прискорбию, очень давняя российская «беда», поскольку уже более чем полтора столетия назад в сознание людей было внедрено аналогичное поверхностное деление на «славянофилов» и «западников». И для понимания смысла нынешнего противопоставления «демократов» и «патриотов» уместно или даже, пожалуй, необходимо вглядеться в уже давние времена.
Ровно сто двадцать лет назад, в июне 1880 года, Достоевский с полной определенностью сказал в своей Пушкинской речи: «О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение…» Для настоящего русского, провозгласил Федор Михайлович, Европа и ее удел «так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли…» И позже пояснил: «…стремление наше в Европу, даже со всеми увлечениями и крайностями его, было не только законно и разумно в основании своем, но и народно, совпадало вполне с стремлениями самого духа народного…».
Достоевский говорил об осуществлении этого «стремления» в эпоху Петра I, но оно осуществлялось, конечно, и гораздо раньше: и при Иване III, и еще при Ярославе Мудром, который, например, выдал своих дочерей за королей Франции и Дании, а внук Ярослава, Владимир Мономах, обвенчался с дочерью короля Англии, что было бы, конечно, невозможно без достаточно развитых отношений Руси с Западом.
Как известно, многие считавшиеся «западниками» слушатели речи Достоевского восприняли ее, по крайней мере поначалу, с полным одобрением и даже восторженно. И в на писанном вскоре «объяснительном слове» к своей речи Достоевский призвал к совместной деятельности «тех, — по его словам, — западников… многих, очень многих просвещеннейших из них, русских деятелей и вполне русских людей, несмотря на их теории» (запомним слово «просвещеннейших» — мы еще вернемся к нему).
Ясно, что Достоевский отнюдь не отлучал этих людей от патриотизма; по его убеждению, они способны — несмотря на свой «европеизм» — признать «самостоятельность и личность русского духа, законность его бытия». Для Достоевского была действительно неприемлема, как он выразился здесь же, «масса-то вашего западничества, середина-то, улица-то, по которой влачится идея — все эти смерды-то направления (а их как песку морского)…»
По мнению этих «смердов» (тут явный намек на образ Смердякова), констатировал Достоевский, Россию «всю надо пересоздать и переделать, — если уж невозможно и нельзя органически, то по крайней мере механически, то есть попросту заставив ее раз навсегда… усвоить себе гражданское устройство точь- в-точь как в европейских землях».
Забегая вперед, скажу, что именно эту цель ставили перед собой позднейшие последователи «западничества», совершившие Февральский переворот 1917 года и образовавшие Временное правительство; но об этом речь впереди. Теперь же следует обратиться к первому из приведенных мною суждений Достоевского — о том, что настоящему русскому человеку Европа и ее удел так же дороги, как и Россия, как и «удел своей родной земли».
Позволю себе заметить, что в полемическом запале Федор Михайлович несколько перегнул палку, и вернее было бы, наверное, сказать не «так же дороги», а тоже дороги. Поскольку речь идет о людях России, естественно полагать, что «удел своей родной земли» волнует их все же больше, чем удел других земель, и даже не в силу «национального эгоизма», а потому, что этот удел в той или иной мере зависит от них самих (кстати, хотя, например, эмигрировавший Михаил Бакунин пытался практически решать судьбы Европы, его целью, конечно, была все же судьба России).
Обратимся теперь к словам Достоевского о том, что он готов к единству с «просвещеннейшими» из «западников», с «европеистами» высшего духовного уровня. Эта сторона проблемы чрезвычайно существенна, а между тем мало кто о ней задумывается. Дело в том, что «западники», для которых Европа являла своего рода «идеал», — это люди по меньшей мере «среднего» уровня (Достоевский и говорил о «середине»). Разумеется, то же самое следует сказать и о тех «славянофилах», которые всячески «идеализировали» Россию.
Когда речь идет об имеющих самобытную многовековую историю цивилизациях, несостоятельны, да и даже примитивны попытки выставить им непротиворечивые, как любят ныне выражаться, «однозначные» «оценки», четко определить, какая из них «лучше» и какая «хуже»; тем более несостоятельны и примитивны попытки «переделать» одну из них по образу и подобию другой (о чем также сказал Достоевский).
С этой точки зрения весьма показателен следующий эпизод из истории «западничества». В январе 1847 года один из двух наиболее выдающихся «западников», Герцен, впервые приехал в Европу, и уже в конце года в России были опубликованы его размышления о жизни Запада, во многом резко критические. Они вызвали недоумение или даже прямое возмущение всех друзей Герцена, кроме одного только Белинского. И в 1848 году Герцен написал этим друзьям: «…вам хочется Францию и Европу в противоположность России, так, как христианам хотелось рая в противоположность земле. Я удивляюсь всем нашим туристам (то есть «западникам», которые побывали в Европе раньше Герцена. — В. К.) Огареву,
